Женщины в игре без правил

е просто лопнули глаза, когда он это увидел. И первое, что он сделал, он упал с поваленного дерева. Теперь он лежал на траве, вжимаясь в траву и землю, и они безропотно приняли его горячее мучительное семя, а он продолжал лежать, потеряв себя, и уже неслышными шагами к нему подошел стыд, который все крутился и крутился возле Алки, ища просвет, чтоб проникнуть и внедриться в нее, но не нашел просвета, а нашел лежащего на земле мальчика, вполне беззащитного и готового к угрызениям и мукам.

Мишка покидал дачу задами, и на душе у него было муторно.

Бабушка подняла полотенце и накрыла Алку.

— Простынешь, — сказала она. И ни слова про то, что Алка сидела голая. Мария Петровна каким-то …надцатым чувством понимала девочку. «Пришло, — думала она. — Пришло». Когда подрастала Елена, никаких подобных вопросов не возникало. Она следила, чтоб дочь много плавала, бегала, она верила в великую силу физкультуры, побеждающую плоть. Когда она нашли у дочери «Камасутру», она просто высмеяла девчонку (хотя хотелось убить), объясняя Елене, какое «она ничтожество, если позволяет себе интересоваться этим».

— Придет время, — жестко говорила Мария Петровна, — придет в жизнь муж, и это будет естественно и опрятно.

И Елена, рыдая, кинулась матери на грудь, винясь в собственной порочности и грязи. И Мария Петровна просто диву давалась, как это другие не могут просто и доступно объяснить детям очевидные вещи. Ей казалось, что она умела.

Теперь же Марии Петровне было стыдно за себя ту, которая ничего не умела, которая перешибла своим авторитетом попытку дочери понять тайную, объявленную греховной жизнь тела, ну и чего добилась? Елена завязала себя в такой узел, что развязать его не смог ни брак, ни этот ее мужчина, муж… Но тут Мария Петровна сама себя одернула, потому что помнила, как, путаясь в словах, ее целомудренная дочь пыталась ей что-то объяснить или что-то спросить, а она ей ответила: «Я не умею говорить на эти темы. Мне бы в голову не пришло спрашивать подобное у своей мамы».

Они передавали из поколения в поколение и незнание, и неумение, и главное — отчаяние от того, что что-то было не так, что тело оставалось скрюченным, что удовлетворение было каким-то неполным, незавершенным от постоянного спазма недолюбви. В ее поколении, да и в поколении дочери вырастали фибромы, миомы, кисты, так ей объяснил один хирург, у которого она брала интервью. «У шлюх, — сказал ей он, прооперировавший не одну сотню женщин, — такого не бывает». Она ему сказала: «Да ну вас! А монашки? А молодые вдовы, которые так и не вышли замуж?» — «Другoe дело. Это образ жизни, который ты принимаешь душой. Но когда тебя просто недое…» Он не выругался, он — именно так и сказал, как будто это термин, и она тогда остро поняла: действительно термин. И про меня он тоже.

Она уже вдовела, по-идиотски блюдя покойника как живого. Ей было легко это делать, легко при неживом играть живого — плоти не было никогда. После хирурга она перестала говорить о «папочке, который сказал». А еще позже она