Олений заповедник

Я вернул Айтелу странички со словами, что, кажется, понял его замысел; он кивнул и сказал:

– В изложении на двух страницах сюжет, конечно, выглядит немного нелепо, но я его вижу. – И, употребив это слово, рассмеялся. – Илена считает замысел прекрасным, но она необъективна.

– Не превращай все в шутку, – сказала Илена с другого конца комнаты.

Чертик, сидевший в Айтеле, подтолкнул его не останавливаться.

– Знаешь, Серджиус, – сказал он со своей двусмысленной улыбочкой, – Илена считает, что я тебя имею в виду в качестве модели для моего невероятного героя.

– Хватит, прекрати, – сказала Илена, не глядя в мою сторону.

– Послушай, Чарлз Фрэнсис, – сказал я, сделав вид, что возмущен, – да я лучше стану позировать для журналов по тяжелой атлетике, чем буду моделью для твоего героя. Ничего себе будущее ты мне уготовил!

Мы все трое рассмеялись, а я стал наблюдать за Иленой, впервые подумав, что Айтел, возможно, имеет дело с женщиной, куда более сложной, чем он себе представляет. Мы с Иленой нравились друг другу, хотя никогда это не подчеркивали, нас объединяло нечто общее – моя первая подружка была гречанкой, а ее отец был владельцем засиженной мухами забегаловки. Поэтому я ничуть не удивился, когда не прошло и двух минут, как наши с Иленой взгляды встретились. Мы оба рассмеялись своим мыслям – к недоумению Айтела. Мне кажется, в этот момент мы с Иленой инстинктивно заключили соглашение, что будем бережно относиться к тому скромному чувству, какое питали друг к другу, и никогда не сблизимся – во всяком случае, пока ее жизнь будет связана с Айтелом.

– Давайте пойдем в этот славный маленький бар, – сказала ему Илена.

Они взяли в привычку ходить в маленький французский бар, который находился в нескольких шагах от их дома, и я часто обнаруживал их там. Он недавно открылся, и единственным развлечением в нем был аккордеонист. Музыкант он был не очень хороший, однако я считал, что звуки аккордеона сплетаются с их романом, мелодии с придыханием создают впечатление bal musette: [3]«Жизнь печальна, жизнь весела, потому что печальна» – певуче звучало, как старая песня, и я думаю, это возвращало мысли Айтела к тем фильмам, которые он снимал в молодости. Словом, он готов был снова взяться за работу. И наконец занялся делом – написал несколько писем своему управителю, подсчитал оставшиеся деньги и, порадовавшись тому, что они так скромно жили, объявил Илене, что денег у них хватит еще на три месяца. Потом он может продать машину и закладную на бунгало. Вот все, что у него осталось после пятнадцати лет трудовой жизни. Однако это не угнетало его.

Однажды вечером, сидя у себя дома и слушая звуки аккордеона, разносившиеся по пустыне, он стал смотреть вместе с Иленой на проекторе шестнадцатимиллиметровую копию одного из своих ранних фильмов. Айтел счел его очень сильным: это была картина о безработных, снятая по представлениям молодого человека, на волне энтузиазма, двадцать лет назад, и тем не менее она была настолько хороша, что он понял, почему так долго не просматривал ее: в то время как камера и актеры выполняли свою краткосрочную задачу, он смотрел на это с тяжелым сердцем, горя любовью художника к своему детищу, страдая от приглушенного страха, что никогда больше не сумеет создать нечто подобное, и однако внезапно преисполнился уверенности, что может сделать нечто более сильное, что ему все по плечу. И тем не менее он не переставал удивляться тому, что совсем молодой человек мог снять такой фильм.

– Ведь я же не знал ни шиша, когда снимал эти картины, – сказал он Илене, – и каким-то образом все же понимал больше. Интересно, где это во мне сидит.

Когда фильм закончился, Илена поцеловала его.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Ты еще снимешь такой же замечательный, сильный фильм.

И Айтел с непередаваемым страхом понял, что каникулы кончились и он должен снова засесть за свой сценарий, этот скелет произведения, которое он до сей поры не сумел выстроить.

Глава 12

Я никогда не встречал такой женщины, как Лулу, и у меня никогда еще не было такого романа. В моей жизни были, конечно, девицы – в авиации можно кое-чему научиться по части женщин, – но я всегда был плохим сыщиком, и женщины опережали меня.

Однако Лулу, думается, могла удивить любого мужчину. Я никогда не мог сказать, влюблены ли мы друг в друга или находимся на грани разрыва, будем мы заниматься любовью или будем ссориться, чередовать одно с другим или не делать вообще ничего. Когда я впервые снова увидел Лулу, она была с друзьями, и мы ни минуты не оставались наедине, а на другой день она приехала ко мне и не только легко отдалась, но и сказала, что влюбилась. Я, естественно, сказал, что тоже влюбился в нее. Трудно было бы не сказать этого, да я и в самом деле влюбился, если любовь – это состояние, когда ничем другим не можешь заниматься. Перед ее уходом мы поссорились: все кончено, больше мы не встречаемся. А через полчаса она позвонила мне из «Яхт-клуба» и разразилась слезами. В общем-то мы любили друг друга.

Мы себя не контролировали – это было несомненно. Я познал такие чувства, о каких и не подозревал, и получал от всего этого не меньшее удовольствие, чем, должно быть, Лулу. Я считал, что навеки оставлю на ней свою мету. То, что, возможно, представлялось ей недолгим танцем, было для меня соревнованием по легкой атлетике, и я разрывал ленточку с пылающими легкими, стиснутыми спазмой мускулами и мыслью о том, что надо побить рекорд. Только так я мог владеть ею и на три минуты удерживать при себе. Точно рота усталых солдат, расквартированных на ночь в музее, я развлечения ради взрезал гобелены, протыкал пальцем голые фигуры на картинах и швырял на пол мраморные бюсты. Вот тогда я чувствовал, что покорил ее, слышал ее прерывистое дыхание и верил, что в эти минуты она не играет, она настоящая Лулу и ее плоть говорит правдивее слов, слетающих с уст. К гордости от сознания, что я обладаю такой красавицей, прибавлялась еще большая гордость от того, что я владею ею под грохот аплодисментов миллионов. Бедные миллионы с их аплодисментами! У них никогда не будет того, что имел сейчас я! Они могут дрожать от холода, стоя в очереди, могут, как святыню, держать ее фотографии на письменном столе или на полке в своем уныло-оливковом шкафчике для переодевания, могут смотреть на снимки Лулу Майерс в журналах. Я знал себе цену, так как был способен нести миллион мужчин на плечах.

Но я владел ею только в постели и нигде больше. Бывали дни, когда Лулу требовала оставить ее в покое, бывали другие дни, когда она не отпускала меня ни на минуту, – в общем, я должен был выполнять любую ее прихоть. Я мог по телефонному звонку явиться в полдень к ней в номер в «Яхт-клубе»: она, видите ли, решила покататься верхом по пустыне. А войдя, я обнаруживал ее в постели. Ей еще не подавали завтрака – я не выпью с ней кофе? Как только официант ставил поднос с завтраком и выходил, Лулу заявляла, что хочет «Жгучий» коктейль.

– Я не умею его готовить, – говорил я.

– Что ты, лапочка, все знают, как готовить «Жгучий». Берут коньяк, потом мятный ликер. Чем ты занимался в авиации – доил корову?

– Лулу, мы едем кататься или нет?

– Да, едем. – Она брала зеркало, внимательно, словно косметичка, изучала свое лицо и высовывала язык своему изображению. – Я прилично выгляжу без макияжа? – спрашивала она как профессионал, не терпящий глупостей.

– Ты выглядишь отлично.

– Губы у меня чуточку тонковаты.

– Прошлой ночью они такими мне не казались, – говорил я.

– Тоже мне ценитель. Да тебя даже труп устроил бы. – И тем не менее она крепко меня обнимала. – Я люблю тебя, дорогой, – говорила она.

– Поехали кататься.

– Знаешь, Серджиус, ты невропат.

– Да, невропат. Мне невыносимо терять зря день.

– Ну а мне неохота садиться на лошадь, – решала вдруг Лулу.

– Я так и знал. Мне тоже неохота.