Легенда об учителе

«Вас, кажется, ищут, графиня…»

Крики грачей, шум воды сладко кружат голову. Чтобы не упасть, я хватаюсь за тугой, влажный, напоенный соком ствол старой березы…

Да, да! Все это так. Но почему я не такая красивая, как Соня Ланская? Изящная, большеглазая, похожая на Женю Барановскую — Тоськину любовь! Вот как выходит! Всегда на моем пути встают красавицы…

Я смотрюсь в талую воду возле корней берез. Вместе с высоким светлым небом и тонкой путаницей ветвей в ней отражается расплывчатое курносое лицо с полуоткрытым ртом. Света уверяет, что у меня красивые брови, но так говорят, когда ничего хорошего не могут найти, еще Толстой заметил. Спортивная фигура, длинные ноги прыгуньи? Но у кого их нет?..

С какой-то непонятной жестокостью к своей особе я убеждаю себя в бесплодности никому не нужной любви, заставляю отказаться от нее. Пусть все думают, что у меня роман с Кириллом. В самом деле, почему мне не обратить на него серьезного внимания? Страдают же по нему и отвергнутая Лилька, и непонятая Светка? Кстати, надо выяснить: чем я его привлекла? Лилька по сравнению со мной ангелочек с рождественской открытки. Однако…

Последняя четверть началась в каком-то угаре. Все напряженно учились. Предстояли экзамены первого выпуска десятых классов в нашей стране. Нам постоянно твердили об этом. Нельзя было опозориться. Я аккуратно заносила в учетную тетрадь старосты все полученные отметки. А в классе между тем все сильнее сгущалась атмосфера влюбленности. В переписке состояли чуть ли не все. Валентина Максимовна умоляюще просила:

— Передавайте свои любовные письма после уроков. А сейчас мы повторим Чернышевского. Итак, эстетическое отношение…

На истории Антон Васильевич безжалостно отнимал бумажки и рвал. Только на математике под цепким взглядом Веры Петровны никто передавать почту не пытался, да и предмет не позволял быть легкомысленным. На физике… Здесь один Кирилл мог проявлять себя. Улучив момент, когда Андрей Михайлович наклонялся над приборами, Кирилл ловко кидал мне на парту бумажный шарик. Но у меня всегда было ощущение, что Андрей Михайлович видит. Видел он и на этот раз. Нахмурившись, поспешно отвернулся.

«Но я же не виновата… Я сижу спокойно… Я ни разу еще не ответила…» — мысленно убеждала я себя, но в душе понимала, что очень даже виновата. Попустительствую! Надо, наконец, выяснить… Странный, однобокий роман…

На перемене я решительно подошла к Кириллу и, спугнув двух кокетничающих с ним восьмиклассниц, спросила гораздо суровее, чем намеревалась:

— Объясни, пожалуйста, что тебе от меня нужно?

Он смутился, покраснел, вцепился зубами в ноготь. Такого внезапного наступления он, конечно, не ожидал.

— Вокруг так много хорошеньких девочек…

— Да, — оживился он. — Вот этого я и не понимаю!

— Не понимаешь, почему все школьные красавицы глаз с тебя не спускают, а какая-то дурнушка упирается? — сказала я, с презрением и разочарованием глядя на него. Оказывается, это всего-навсего задетое самолюбие. А я-то думала…

— Нет, — испугался он. — Я не понимаю, почему я тебе не нравлюсь. Вроде бы сначала…

По сравнению с тем, что произошло со мной, это было таким наивным, детским, как игра в горелки. И я рассмеялась.

— Не нравлюсь, да? — настойчиво допытывался Кирилл.

— В том смысле, в каком ты думаешь, — нет!

— Царя тебе надо? — обиделся он, забыв, что два года назад сам себя причислял к этому сану.

— Нет, всего лишь князя, — спокойно сказала я, удивляясь, как я могла думать, что с этим кудлатым, самовлюбленным мальчишкой может быть какой-то роман. Да никогда!

Я откинула голову и с облегчением вздохнула, но тут же вся сжалась, как под прессом: с другого конца коридора к нам быстро шел Андрей Михайлович. Лицо его было решительно, бледно и хмуро. Мы стояли как истуканы.

— Зайди, пожалуйста, ко мне после уроков! — жестко обратился он ко мне, как будто я в чем-то провинилась перед ним. — И возьми с собой учетную тетрадь.

— Хорошо, — едва слышно пролепетала я. И надо же ему было подойти к нам именно в этот момент! Не к добру это…

Кирилл молчал, глядя в сторону. Андрей Михайлович, не меняя сурового выражения лица, почему-то не обошел нас стороной, а протиснулся между нами.

— Готовься! Влетит тебе от твоего «князя» по первое число! — невесело усмехнулся Кирилл и отошел.

Я была так взволнована, что не обратила внимания на слова Кирилла о «князе». Впрочем, с прошлого года, изучая «Войну и мир», многие находили в Андрее Михайловиче сходство с Болконским, и слова эти могли ничего не значить.

На последнем уроке я перелистала учетную тетрадь. Четверть недавно началась, и отметок было мало. У меня, например, только по литературе «отлично» — за Давыдова из «Поднятой целины». «Неудов» пока еще никто не нахватал. Тем лучше. Но почему такой строгий вызов?

Ох, как долго тянется немецкий язык! Дотошная новая учительница отрабатывает произношение, задерживается на каждой букве. Кирилл угрюмо грызет ногти, Света старается выяснить, что между нами произошло. «Поссорились?» — написала она крупно на обложке тетради, но мне не до нее.

— Поезжай одна. Я задержусь, — сказала я после звонка.

Дверь в лаборантскую полуоткрыта. Я не была в ней с того дня, как умер Поэт. В смятении прибежала я тогда к Андрею Михайловичу. Даже странно подумать, что я могла это сделать. Случись такое сейчас, ни за что бы не пошла. Год назад еще ничего не было известно. Чувства созревали где-то тайно, незаметно для меня…

На пороге появился Андрей Михайлович.

— Заходи! Что же ты стоишь? — пригласил он и пошел внутрь, за шкафы, где стоял стол и был устроен, за неимением места, уголок завуча.

Сюда учителя приводили к нему «на расправу» расшалившихся мальчишек. Сейчас в этом строгом мире учебных пособий и тихо льющейся из приемника музыки стояла я одна.

— Садись! — все так же коротко и сухо говорит он, и я послушно опускаюсь на какой-то ящик.

Странное, затянувшееся молчание. Он что-то перебирает на столе. Устав от томительного ожидания, мое бедное сердце неистово колотится где-то вверху. «Хоть бы он не услышал», — думаю я и подношу руку к горлу. Но поздно. Он шагнул ко мне и посмотрел в лицо напряженным, ищущим взглядом. И мне почудилось — так бывает иной раз во сне, — что я окунулась в теплую, прозрачную воду и начала в ней быстро растворяться. Еще минута — и от меня ничего не останется.

«Что же это такое? Господи, что?» — с замиранием думаю я и спешу перед исчезновением сказать какие-то слова. И я говорю что-то невероятное и повторяю это невероятное несколько раз, как плохо выученный урок.

— Я тоже! — слышу я его дрогнувший, странно смягченный голос.

— Что «тоже»? — испуганно переспросила я и увидела, что его брови недоуменно поползли вверх.

— Ты сейчас сказала, что… любишь меня… Давно. С восьмого класса.

— Я это сказала? — еще более испугалась я. «Господи, что я наделала? Что теперь будет?»

— Прости, — растерянно проговорил он. — У меня что-то вроде слуховой галлюцинации. Не так понял… Не меня…

Он отошел в сторону и крепко потер ладонью глаза и лоб.

— Нет! Все так! И никого больше! — испугавшись теперь совсем другого, забормотала я и, запутавшись, разразилась слезами. Они капали на учетную тетрадь, лежавшую на коленях.

Он осторожно переложил ее на стол и начал ходить в маленьком пространстве между шкафами с физическими приборами. В промежутках между всхлипываниями я слышала легкое поскрипывание его ботинок. Но вот они смолкли возле меня.

— Ну перестань же! Все хорошо. Зачем ты плачешь? И так долго…

— Н-не знаю! — протяжно вздохнула я и со страхом взглянула на него.

Передо мною было такое смущенно-радостное, доброе лицо, какого я никогда не видела. Где пронзительный взгляд, заставляющий подчиняться самого непокладистого школьника? Где твердый, волевой голос? И кто это придумал, что он похож на князя Андрея, этого гордеца с «определенными и сухими чертами»? Скорее, Пьер Безухов… Да нет же, ни на кого он не похож! Он совсем-совсем особенный, хоть и чужой еще.