Легенда об учителе

Домой возвращались поздним вечером. Вышли на безлюдную сельскую улицу и обомлели. Ночь была морозная, с бесконечным черным небом, так густо усеянным звездами, что казалось, из-за тесноты они срывались, роились в воздухе, гроздьями оседали на снегу и продолжали блестеть там. И все вокруг нас на большом пространстве искрилось и переливалось мелкими сине-зелеными огоньками.

— Ты знаешь, я никогда не видел ничего подобного! — услышала я сбоку голос Кирилла. — И на тебя опустилась звездочка. Вот она, на воротнике!

Он что-то снял у меня с плеча толстыми от перчаток пальцами и побежал вперед, остро скрипя башмаками. Я оглянулась, ища глазами Андрея Михайловича: нравится ли ему эта колдовская ночь? Но он по-прежнему шел между Люсей и Соней и слушал их щебетание. Что-то кольнуло меня в грудь, будто острая снежинка попала туда. Шумный день с беготней, выступлениями и разговорами показался далеким-далеким, а синяя звездочка на снегу стала расплываться и подступать к глазам.

Что это? Неужели я хочу заплакать? Но ведь не из-за чего. Все так хорошо! Даже то, что мы оказались никуда не годными шефами. По крайней мере, не будем зря зазнаваться.

— Правда, Ира? — спросила я.

Она молча пожала мне руку. Наверное, в эту минуту думала о том же.

Впереди раздался мягкий, слегка срывающийся бас Кирилла:

— «Выхожу один я на до-ро-гу…»

Что-то с ним сегодня особенное творится. Хотя песня вполне подходящая к обстановке…

Я снова оглянулась. Андрея Михайловича не было. Рядом с Люсей шел Борис Блинов. А где же он?

— Когда видишь такую ночь, то особенно остро сознаешь, что жизнь бесконечна! И в этом ее великий смысл! — кому-то говорил он совсем близко, но за поднятыми воротниками ребят и покрывшимися инеем шапками я не могла его разглядеть.

«А как же фонтан?» — подумала я, и на душе вновь стало весело. В юности так легко переходишь из одного настроения в другое.

«ВЕСНА, ВЕСНА…»

Март — месяц коварный. То прижжет щеку жарким солнечным лучом, то вдруг пустит в лицо пургой: вчера мы не могли уехать в школу — выпал метровый слой снега, остановились поезда. Продрогшие на станции в напрасном ожидании, мы со Светой согласились пойти к Лильке домой. Соблазнились топящейся голландкой и печеной картошкой. У Лильки я бываю редко. В последний год и вовсе не была ни разу. Но ей что-то приспичило. Прямо умоляла:

— Все равно ведь в школу не попадем! Посидим у меня, поболтаем, картошку попечем!

Одна бы я не пошла. Но со Светой можно. Своего рода амортизатор. Вспоминали, конечно, пионерский лагерь в Бородино. Вспоминать зимой о лагере — самое милое дело. Да и было о чем вспомнить.

— Говорят, у тебя с Андреем Михайловичем на какой-то аллее свидание было? — как бы невзначай спросила Лилька, облупливая подгоревшую картошку.

— Не с ним, а с князем Андреем! — миролюбиво ответила я, удивляясь про себя: каким образом она об этом пронюхала? Я же никому ни слова не говорила, даже Светке!

— Хи-хи! — тоненько засмеялась Лилька, хитро на меня посматривая. — Ловко увертываешься!

— Да! Не веришь? Спроси у Светы: она видела, как он приехал!

— Видела! В белом мундире по кавалерии! — серьезно говорит Света, хотя ей очень смешно. Ведь это она придумала первая назвать его князем Андреем.

— На князя глаз закидываешь? — гнет свое Лилька, делая вид, что понимает нашу игру. На самом деле она хочет выведать совсем другое. Может быть, и позвала меня с этой целью.

— Да. Царь мне надоел. Хочу попроще! — беспечно отзываюсь я и чувствую, что здорово отомстила.

Лилька перестала улыбаться. Отряхивает руки и скучным голосом предлагает поиграть в лото. Но мы уходим. Непринужденность исчезла. Оставаться дальше нет смысла. Хотела ужалить меня, а попала в себя. И всем плохо…

— Не понимаю, что случилось? — недовольно бубнит Света, проваливаясь по колено в снег на просеке.

— Разве ты забыла, что царем себя именует Кирилл?.. «Я царь — я раб…» — напомнила я.

— А-а! — протянула Света и замолкла.

— Светка! Честное слово, я не нарочно! Лилька сама напросилась! Мы же пришли есть картошку, а не счеты сводить. А она полезла в душу с сапогами!

— А тебя князь Андрей очень интересует? Стоит ли о нем страдать? Он недосягаем! Многие обожглись…

— Да нет! Вовсе нет! Глупость какая-то! — не на шутку рассердилась я.

И в Светкином вопросе, и в Лилькином хихиканье меня больно задевала какая-то нечистота, грубое снижение идеала, утвердившегося в моей душе с той необыкновенной встречи в сиреневой аллее. Сказать, что им «интересуюсь» или, еще хуже, «закидываю глаз», — значило глубоко оскорбить то неприкосновенное, тайное, что берегла в себе… Нет, нет. Ничего они не понимают! Зачем же лезут? А царя своего пусть разорвут на части, мне не жалко! Странное дело! У меня нет никаких особых отношений с Кириллом, все на виду. А между тем многие уверены, что я виновница Лилькиного несчастья. Самое обидное, что так думает Ира и молчаливо осуждает меня.

Так было вчера. А сегодня бегут ручьи, на ослепительно синем небе сияет солнце, кричат как ошалелые грачи. Березы, густо усеянные растрепанными черными гнездами, шевелятся как живые.

Я стою на площадке вагона и, заглушая стук колес, выкрикиваю:

Мой милый Поэт, как чист и светел его мир! В нем нет места глупой ревности, зависти, подозрениям…

Вчера в классе из-за нас, загородников, было пусто, и сегодня нам бурно обрадовались. Еще бы! Ввалилось четырнадцать человек, принесших запах талого снега, обнажившейся земли — в общем, наступающей весны, которая в городе ощущается гораздо беднее.

— Может быть, нам открыть окно, и мы услышим трубные звуки? — пошутил Андрей Михайлович.

Он в черном парадном костюме, надеваемом в особых случаях, чистейше выбрит, с понимающими и от этого чуть грустными глазами.

Какой-то тугой комок тихо таял у меня внутри, будто островок последнего зимнего снега. Я ни на кого не смотрела. А то еще подумают бог знает что. И в то же время остро завидовала хорошенькой Соне Ланской, которая смело подошла к Андрею Михайловичу и что-то спросила. Он с веселой и нежной улыбкой ответил, вежливо ожидая, не спросит ли она еще чего-нибудь. Недосягаем он, наверное, только для меня. Вон Люся Кошкина тоже что-то щебечет, и он охотно кивает головой…

Громкий треск заставил всех обернуться: Кирилл и Ваня тянули засохшую створку окна.

— Подождите! — молодо крикнул Андрей Михайлович. — Завтра может снова выпасть снег. Март любит поозорничать!

И все вдруг успокоились, сели, зешелестели учебниками. Он умел ему одному известным шахматным ходом, по словам Гришки-шахматиста, поставить всех на место. В чем это заключалось? В нем самом или в том, что оставлял в нас?

Он обвел класс посерьезневшим взглядом, обдумывая, кого бы вызвать, на секунду задержался на мне, потом решительно переключился на Жорку. Мгновенный испуг прошел, и я снова погрузилась в свои думы.

Начиная с зимы, в классе стояла особенная, насыщенная атмосфера влюбленности, как в доме Ростовых. Милые, похорошевшие девчонки и выросшие, с темным пушком на губах и подбородках мальчики неудержимо тянулись друг к другу. Ваня Барабошев то и дело оборачивался, чтобы увидеть круглое личико белокурой Верочки Нестеровой, и блаженно улыбался румяным веснушчатым лицом. Голубоглазая красавица Люся Кошкина, оставив институтское обожание Андрея Михайловича, была без памяти влюблена в Бориса Блинова. Вечером их не раз видели на Тверском бульваре. Даже пуританин Жорка исподтишка посматривал на Иру Ханину. И по-моему, ей не было это безразлично. Всем нам исполнилось в эту весну по восемнадцать лет. «Пора надежд и грусти нежной…»