Римские призраки

— Ты знаешь, вон та вилла за деревьями — штаб-квартира ДИГОС?

— Черт побери, какая роскошь.

Я еще раз посмотрел на надпись и заметил, что свастика нарисована неправильно — крючками против часовой стрелки, тогда как они должны быть повернуты направо, по часовой стрелке. Очень странное впечатление: символ и так был позорящим, но ошибка придавала ему дополнительный негативный оттенок.

— Как странно, крючки свастики нарисованы против часовой стрелки.

— Мне тоже показалось, что здесь что-то не так, но я не поняла, что именно.

— Можно подумать, что кретин, изобразивший свастику, до такой степени кретин, что нарисовал ее неправильно?

— А может, он просто левша.

— Все равно кретин. Левша и кретин. А может, это такая ирония. Но трудно представить себе, что тот, кто рисует свастику, склонен иронизировать и потому перевернул ее. Они так ненавидят ДИГОС, что рядом изображают свастику. ДИГОС недавно нашли убийц Д’Антона и Бьяджи. И, по-моему, с ДИГОС надо считаться.

— В этом квартале не ненавидят ДИГОС, а завидуют им, потому что они устроились в самой красивой здешней вилле, занимающей чуть ли не половину парка Траяна. Так мне сказали в соседнем баре. И вдоль тротуара у них своя парковка для двенадцати машин. И еще у них есть гараж. Они что, праздники тут будут устраивать?

— Свастика. При чем здесь нацисты? Из-за этого зловещего знака я сегодня за ДИГОС.

— Учти, что чуть подальше, по другую сторону парка, разместилась «Каритас»,[14] там крутятся иностранцы-нелегалы, у которых есть какой-нибудь повод ненавидеть ДИГОС. Свастику можно использовать в самых дурацких целях.

Ветерок со странным и приятным кисловатым запахом шевелил ветки деревьев, автобусы мчались по виа Лабикана, а в воздухе разносились звуки сирен «скорой помощи», мчавшихся к больнице «Сан-Джованни».

Валерия торопливо попрощалась со мной и побежала по аллее парка догонять своих испанских жонглеров.

Чудеса топографии: перед восхитительным парком Домус Ауреа, на фоне Колизея, малоинтересная встреча с одной лишь целью — побыть с Валерией полчаса на свежем воздухе.

А вокруг витал призрак Нерона, преследуемый чайками и сороками.

Кларисса

Я не привыкла копаться в бумагах Джано. Прежде всего, потому, что мне не хотелось бы найти в них что-то неприятное, да и вообще из уважения к себе. Но сегодня утром я нашла на его столе, прямо на виду, листок с выведенными на нем печатными буквами «ДИГОС палачи», и свастикой. Где он прочитал эту надпись? Какие места посещает Джано втайне от меня? Я и раньше знала, что Джано останавливается перед надписями на стенах и иногда рассказывает мне о них, но я не думала, что он их записывает. Зачем они ему? Может, он использует их в своем романе — еще одна тема, еще один сюрприз для читателей. Если он начинает книгу с анекдота о двуглавом орле, то может использовать и надписи, прочитанные на стенах.

Вот уже несколько недель Джано постоянно носит при себе тетрадь и черную ручку, чтобы писать и делать зарисовки (не настоящие рисунки, а эскизы и заметки), и вечером он уже не погружается в изучение телерекламы, а устраивается на диване, немного попишет, а потом принимается за «Дон-Кихота» — уже несколько месяцев это единственная его книга. То и дело он прерывает чтение и делает какие-то заметки в своей тетради. Иногда с открытой на коленях книгой он начинает засыпать.

Однажды вечером я подошла к дивану, чтобы разбудить его, и прочитала в его тетради заглавие, написанное довольно крупными буквами: «Смерть друга». Какого друга? Ясно же, что речь идет о Занделе. Герой на этих страницах Зандель, вернее, его смерть. Не понимаю, к чему эта надпись. Думаю, что Джано готовит надгробное слово, так как в этом печальном случае именно к нему обратятся его студенты и журналисты.

Через несколько дней я заметила, что страниц о смерти Занделя заметно прибавилось и, судя по толщине тетради, их, вероятно, больше пятидесяти. Это не может быть некрологом и даже статьей для журнала по урбанистике, который не принял бы материал такого объема. По-видимому, это глава его романа: я не представляла себе, что Джано напишет столько страниц, чтобы излить душу, пусть для него это знак посмертного отмщения.

Джано оставил свою тетрадь на столе — почти откровенное приглашение прочитать ее и вместе с тем почти насмешка надо мной: каллиграфия его стала еще хуже, чем всегда, практически это криптография. Мне хотелось бы понять, с какой целью он пишет не поддающимся прочтению почерком. Но, может быть, это пустая забава, одно из его инфантильных чудачеств, вроде любви к анекдотам и парадоксам.

Странно, но последние дни Джано часто говорит о Занделе. Я поддерживаю его и в разговоре стараюсь освободиться от угнетающего меня временами кошмара, который уже несколько месяцев заявляет о себе в самые неподходящие моменты. Долгие разговоры обо всем: о склонности Занделя ко лжи, о его смехотворной тротуарной урбанистике, принесшей ему огромные деньги, и о том, как им с Ириной всегда удается скрывать их богатство и делать его совсем незаметным. Акции, облигации зарубежных стран — в основном восточных, — чтобы спекулировать на их вступлении в Европейский союз, но еще и для оправдания частых поездок Занделя в Прагу, Будапешт и Варшаву. Что это, финансовые спекуляции или впрямь благоустройство тротуаров? Может, и то, и другое, и, наконец, его поездка в Нью-Йорк, превратившаяся в демаркационную линию, за которой Зандель стал сначала отсутствующим, потом больным и, наконец, замер в положении умирающего.

Теперь предметом наших бесед стал Зандель. Может быть, Джано просто искал какие-то детали для своей книги. А время от времени он пытался еще увлечь меня разговором о деревне нудистов на Корсике. Меня поражала эта неуместная настойчивость. Может быть, он надеялся, что я допущу какое-нибудь противоречие: так бывает, когда допрашивают подозреваемого и по сто раз повторяют одни и те же вопросы.

— Кто знает, сколько раз Зандель трахался на Корсике в деревне нудистов. Завидую ему, хотя у него осталось только одно легкое.

Иногда у Джано вырываются остроты, тяжелые как камень, а я по большей части пропускаю их мимо ушей ради сохранения мира.

— Я тоже думала, что в деревне нудистов только этим и занимаются, но по рассказам Занделя мы же поняли, что все не так. Люди трахаются как и весь год, в городе или в деревне, летом или зимой.

— Там все немного по-другому, потому что у нудистов это происходит во время отпуска.

— Учти, что когда очень жарко, — это труд и перерасход энергии.

— Секс — самое большое развлечение на свете. Подниматься в горы тоже трудно, но многие горемыки так этим увлечены.

— Секс не спорт.

— Можно трахаться из любви, а можно из спортивного интереса. Я так и не понял, Зандель имел ту прекрасную девушку у бассейна или нет? Думаю, что да. Как знать, из любви к ней или к спорту?

Тут Джано попал в яблочко, а я, понятно, была смущена, хотя и старалась не выдать себя.

— Он говорил о большой сердечной любви.

— Сердечность не исключает траханья. Наоборот.

— Судя по состоянию Занделя, боюсь, мы никогда не удовлетворим своего любопытства.

— Просто встретились они в деревне нудистов.

— Ну и что? По мне этого мало.

— Сама подумай, если мужчина встречает девушку среди нудистов и решает поухаживать за ней, и они оба голые, по-твоему, это все равно, что встретить ее в Риме на виа Кроче?

— Нет, — пришлось мне признать, — не все равно.

Даже теперь, когда его друг жив благодаря переливаниям крови и ни в коем случае не может быть ему конкурентом, Джано копается в старой ревности, которая стала еще сильней, когда Зандель открыто заявил, что та девушка из бассейна пронзила ему сердце. Я до сих пор спрашиваю себя: Джано в своем подсознании идентифицировал ее и понял, что речь шла о Клариссе? Его допросы наводят на мысль, что так оно и есть. А может, он просто одержим ревностью?

В память об откровенном объяснении Занделя в любви ко мне я съела еще одну шоколадку.