Софринский тарантас

Люди в испуге смотрят на меня. «Неужели я так страшен?.. — я креплюсь, хотя от слова «дурак» звенит в ушах. — Нет, не годится… — вздыхаю я. — Люди могут струсить, не подпишутся и не заступятся. Мало того, еще обвинят, скажут, что, мол, не разобрался в ситуации, не настоял и прочее, прочее».

Кто-то из толпы, глядя на меня, фыркнул. А косопузый малец, стоящий впереди всех, вдруг, поковырявшись пальцем в носу, произнес:

— А чего тогда по телевизору говорят, что дяди доктора все могут.

«Это надо же, хилоногий, весь рот в повидле, а царапнул до потрохов». Я краснею. А ему хоть бы что. Вот он достал откуда-то капустную кочерыжку и, посматривая на меня на самом деле чуть как не на дурака, стал хрустеть ею и улыбаться. «Нет, нет… не годится…» — вздыхаю я, от злости не зная, куда себя деть.

Терпение во мне лопается. «Эх, была не была!»

И вот я, уже объятый каким-то беспамятством, бросаюсь на обтянутую дерматином дверь. Стучу в нее так, что покалывает в обеих лопатках. Фасонно сшитый мой халатик с треском расползается на спине. Наконец, безъязыко морщась, она открывает дверь. Вижу, что перетрухнула. И тут, не теряя и доли секунды, сграбастываю ее в охапку и, не дав ей даже опомниться, прямо в халатике и в комнатных тапках на руках несу к машине. Шофер с ходу понял меня. Его мотор взревел. Взвизгнула сирена, и отработанно в такт ей кроваво-красно задрожала мигалка.

— Что вы делаете? — опомнившись, закричала она, уже находясь в машине. — Это самоуправство. И вы за это ответите…

Но я не слушаю ее. Дело сделано, женщина будет спасена. Водитель едет как надо, обгоняя всех подряд и справа, и слева.

— Вы хам… — продолжает она с прежним неотразимым напором. Но тут же, достав перевязочный пакет, я подавляю весь ее этот напор остановкой кровотечения.

Упершись в стенку салона, она смотрит на меня как на быка, не зная, то ли ей радоваться, то ли вновь плакать.

— Ну ладно, будет тебе… — нашептываю я ей и от волнения сам себе пошмыгиваю носом. Кое-как полубантиком завязав кончики бинта на ее голове, добавляю: — Вот окажу тебе скорую помощь, и тогда живи как хочешь… А пока… — И, утерев остатками бинта слюну с ее рта и пройдясь ласковым взглядом по всей ней, я вновь запальчиво нашептываю ей: — Ну ладно, будет тебе… будет…

Она взъерошенно смотрит на меня. И я замечаю, что уже нет у нее той прежней нервной судороги и захлеба, от которого я поначалу растерялся и струхнул.

Был я знаком со знахаркой, высокой, тучной старухой, вечно ходившей в мужской соломенной шляпе и в широкой, защитного цвета юбке, шитой из солдатского сукна.

— Ольга Даниловна, — часто спрашивал я ее, — и на кой ляд вам воду мутить?

— Как на кой… — фыркнула она. — Если б вы, врачи на «скорой», были б как врачи, а то ведь вы все как один калачи. Как только часы свои отработаете, тут же сматываетесь. А покинутых больных только я и досматриваю…

— Вот как… — удивлялся я и спрашивал: — Бабуль, а это правда, что вы им пупки заговариваете?

— Чего… — сердилась она. — Сам ты пупок. Дипломов нахапали, а чтобы у столетнего запор вылечить, ну ни в зуб ногой…

— Да вы поймите, бабуль, я специалист не по запорам, а по скорой и неотложной помощи… — говорил я.

Но она перебивала:

— Знаю я вашу механику… — И добавляла: — Перебывал у меня после вашего скоропомощного обслуживания всякий люд. Только вот я одна с этим людом и маюсь… — И, еще разок вздохнув, она строго осматривала меня. — Не знаю я покудова, сынок, какая там у вас медицинка будет лет через десять. Но покудова у вас одни лишь ошибки. — И, сожалеючи смотря на меня, объясняла: — Я-то, сынок, вот этой самой надеждой да верой в ваши врачебные ошибки почти всех больных и вылечиваю… — И, вдруг засмеявшись, хлопала меня по плечу. — Теперь понял, в чем секрет мой… — И подтягивала юбку на пузатенький живот.

— Понять-то я понял… — в огорчении отвечал я ей. — Только, бабуль, насчет врачебных ошибок как-то уж у тебя получается несерьезно. Редко они в наш век, эти самые врачебные ошибки, случаются…

Но она не слушала меня. Опять строчила свое:

— Ну и работнички, креста на вас нет. Вместо того чтобы лечить, носитесь на машине день и ночь…

Я вздыхал. А она торжествующе смотрела на меня.

Один раз вызвала меня хроническая больная, жена одного офицера. Женщина истеричная, чуть что не так, чуть что не по ее, сразу же пишет жалобу. Я, зная ее нрав, без всякого осмотра поставив ей диагноз — хроническая пневмония, отвез ее в областную клинику. Областные врачи за каких-то пару-тройку деньков, тоже разузнав нрав больной, недолго думая, переправили ее в институт. Ну а там ей то ли с «потолка», то ли не с «потолка» поставили серьезный диагноз, короче, туберкулез.

Грустная, непричесанная, вся какая-то растрепанная, зашла она к нам на «Скорую». Прочтя ее выписки, мы развели руками. Мол, так-то и так, болезнь серьезная. И на врачей вам, дамочка, обижаться нечего, а лучше возьмите и попейте рекомендованные институтом таблетки.

Она рассердилась, мол, как это так, пить в таком огромном количестве таблетки, и, обругав нас, кинулась к знахарке. Ну а та, недолго думая, отодвинула в сторону все выписки и говорит:

— Таблетки выкинь. И, как прежде, пей да гуляй…

— А как же туберкулез? — удивилась та.

— Дурочка, да не съест тебя этот туберкулез… — захохотала знахарка. — Надо же кому, врачам поверила. Никогда им не верь. Уж коли сказала я тебе, что не съест он тебя, то и не съест. Я с недельку бога помолю, чтобы вместо туберкулеза у тебя ошибка вышла… И все у тебя пройдет…

Жена офицера, доверившись знахарке, вновь, как и прежде, повеселев и вновь, как и прежде, исполнившись радости, забросила таблетки и стала пить и гулять. В гарнизоне на танцах, опьянев от сухого вина, она, яро танцуя твист с молодым прапорщиком, с чувством прикусывала зубами свой ярко-красный платок, то и дело спадающий с ее плеч. Ну а после танца, смеясь на всю залу, она, глазами найдя гарнизонного фельдшера, с презреньем смотря на него, шептала:

— Ну теперь понял, чудак, что я не больна, а здорова…

Год она протанцевала, второй. А на третий, вдруг вся потемнев, слегла.

Через полгода она замучила нас вызовами. А еще через полгода ее не стало. На вскрытии оказалось, что нелеченый туберкулез перешел в рак.

В первый день после отпуска еду в трамвае на работу. Трамвай кажется каким-то неуклюжим и приплюснутым, колеса его на поворотах то и дело басят и скрипят. Отвернув ворот пальто, я прижался к стеклу.

Спешащие на работу люди держали над головой зонты, и сверху казалось, что это не люди, а разноцветные и несоразмерно вдруг увеличившиеся пуговицы из галантерейного магазина.

На одной из остановок ко мне подсела санитарка Степановна. На работе ее шутя зовут — Бабушка — солнечный лучик.

Без зонтика, в накинутой на голове клеенчатой косынке, она, увидев меня, обрадовалась:

— Доктор, а мы по вам соскучились. Думаем, скоро ли вы из отпуска вернетесь…

— Сегодня первый день выхожу… — улыбнулся я.

— Не зря, видно, сон мне приснился… — с улыбкой сказала она. — Я по комнате одна хожу, а в окно голуби стаей бьются, это к гостям… Вот вы моим гостем и получились.

Я засмеялся ей в ответ, подумав, что Степановна меня развлекает. Но затем, разговорившись, понял, что она придает снам особый смысл.

— Неужели по снам вы многое в своей жизни предугадали? — удивился я.

— Только по снам… — с гордостью произнесла она и, сняв клеенчатый платок с головы, подсела ко мне поближе. — В девках мне раз приснилось, что иду я по полю одна, вдруг впереди куст диких роз. Сорвала я одну, к груди ее приколола и так всю дорогу до самого дома с нею и шла. В дом захожу, а там гости-сваты сидят, а среди них парень молодой. Муж мне попался красивый, лучшего в поселке не было. После войны он в нашем здравпункте фельдшером работал, и я вместе с ним. А как умирал, то приснилось мне, что убираю я горницу, часть подмела ее, а вторую подместь нет сил. Бросила я веник с мусором у порога и легла спать. А утром проснулась, муженек мой ушел от меня насовсем…