Свидание в Брюгге

— Как дела, Жан?

— Прекрасно, доктор. Все идет хорошо. — Доверчивый взгляд, добрая улыбка — открытое лицо рабочего парня, вся кожа в черных точечках, — должно быть, шахтер. — Все хорошо, доктор, — повторил Жан. Очень хорошо. Карта идет счастливая. Так что все в порядке, доктор. Мне повезло. Честное слово, доктор. — Жан ликовал от счастья. — Да, повезло.

Больные внимательно слушали его, кое-кто насмешливо улыбался.

Жан продолжал убеждать, особенно наседая почему-то на Робера:

— Повезло мне, доктор. Война как-никак. Видите, как все хорошо. Счастливая идет карта. Счастливая.

Для его сознания это было настолько очевидным, настолько бесспорным, что у Робера мурашки побежали по коже. Его первый контакт с душевнобольными поколебал прежние представления о них. Многих он мог бы встретить в любом городе, в трамвае, в метро. Ни с кем из них не связывалось традиционное понятие «сумасшедший»… Хотя… впрочем… Да, да. Лица были масками. Какая-то скорлупа была на них, которую нестерпимо хотелось отодрать, чтобы увидеть живое лицо… Была тут маска угрюмости, маска виновности, они были гротескные иногда… Но Робер не мог бы поклясться, что он не испытывал того же у Моранжа, — перед войной, — где всегда толпилась солдатня из воинских частей Нанси, Битш, Меца, Страсбурга и куда он, кандидат школы офицеров запаса, заходил частенько выпить кружку пива.

Сравнение опять вернуло его мысли к войне.

Оливье спросил:

— Он, кажется, беспробудно счастлив?

— Приступы случаются периодически и длятся по шесть месяцев, правда, ремиссии бывают долгие.

— Ах да, вспомнил. Его перевели к нам из другой больницы. Он валлонец.

Вероятно, решил Робер, недуг Жана объяснялся теми же причинами, что и недавнее состояние Робера, вызванное песней, которая влилась в него сладкой отравой. Да, что и говорить, утешительного мало.

И снова Робер подумал, что Жюльетта, может быть, и не совсем не права: странно, что у него самого не возникло желания бежать отсюда, хотя должно было бы возникнуть.

Однажды перед телевизионной камерой ему пришлось заменить Этьена Лалу на одной показательной хирургической операции, которую он выдержал только потому, что чувствовал на себе взгляды трехсот тысяч телезрителей; но все время, пока шла операция, демонстрирующая успехи пластической хирургии, его подмывало вскочить и кинуться прочь. «Они вынесут меня отсюда на носилках», — сверлила его мысль, между тем как он пытался изобразить безмятежность. Так вот здесь он еще больше чувствовал себя не в своей тарелке, но тем не менее бежать отсюда ему не хотелось. Неуемное любопытство заставляло Робера идти дальше, он пытался хоть что-то понять в болезни, которая, по словам Оливье и Эгпарса, может пустить ростки в совершенно здоровом организме, но при этом она не просматривается рентгеном, не прослушивается стетоскопом, не обнаруживается никакими анализами.

Санитары и двое больных играли в биллиард. Эти двое абсолютно ничем не отличались от сотен тысяч других людей, которые сейчас играли в биллиард где-нибудь во Франции, или в Италии, или в другой стране, и, если б не белые халаты, невозможно было бы сказать, кто тут из троих больной. Робер услышал сухое щелканье шариков пинг-понга. Оливье взял ракетку у одного из играющих и послал шарик противнику. Тот слегка отступил и ловко отразил резкий удар. Шарик летал, отскакивая от ракеток, над самой сеткой. Один раз Оливье промахнулся, шарик покатился по полу и застрял между ботинками застывшего в неподвижности молодого человека. Партнер Оливье нагнулся к ногам больного и деликатным жестом вызволил шарик. Молодой человек сидел на стуле с плотно сведенными коленями, в очень неестественной позе: искривившись на правый бок. Получалась нелепая ломаная линия. Упершись руками в колени, он неотрывно смотрел в одну точку и даже не шелохнулся, когда к нему подошли за шариком. Он ничего не видел: ни шарика, ни больного, который положил его обратно на зеленый стол, он не заметил, что игра возобновилась, не слышал Оливье, который, возвращая ракетку, сказал своему противнику: «Вы слишком сильны для меня, старина».

— Шизофреник, — кивнул в его сторону Оливье. — Кататоник. До его сознания ничто не доходит. Он замурован в себе. И, вероятно, что-то видит там, внутри, но что?

Робер чувствовал, что отныне он завербован этим миром, который предстал ему не в привычном романтическом флере, а обнаружив свой истинный характер — действительно необычную, но тонкую организацию.

— Просто позавидуешь их умению создавать стереотипы, — говорил Эгпарс. — Например, стереотип дня: в определенный час — определенные движения, и они умудряются свести их число до минимума. Я уже знаю, что если зайду в эту палату в такой-то час, то такого-то больного я застану в такой-то позе.

Однако к концу их неторопливого обхода Робер стал замечать вокруг какое-то оживление. Увидев Оливье, к нему подошел чем-то озабоченный молодой человек и принялся втолковывать ему, сколь велики достоинства шлема мотоциклиста, — «если больной ударится в нем головой о стену, он не почувствует боли». Робер не удивился, услышав, как Оливье вполне серьезно возразил: «Да, но рыцарские доспехи в этом смысле лучше». Парень призадумался, его мысль напряженно работала, он прикидывал, он не спешил с ответом.

— Нет, все-таки в них спать неудобно. Я предпочитаю шлем мотоциклиста.

— Хорошо, изложите письменно свои соображения, а я доведу их до сведения службы охраны труда.

Где-то совсем рядом включили радио; музыка приближалась, Робер узнал этот медленный томный вальс, он запомнил его еще с утра.

— А что, музыка действует на них как-то успокаивающе?

— Если ты имеешь в виду обслуживающий персонал, то да. У музыкального ящика — автоматический переключатель. Вообще-то музыку передают для больных, но услаждает она главным образом обслуживающий персонал. Им велено развлекать больных музыкой, играми, что они и делают, но не слишком заботясь о душе своих подопечных. Они же не святые. Им не так уж много платят. Они хоть знают свое дело, и на том спасибо. А святого содержать — никаких денег не хватит.

Робера удручала схожесть этого обособленного мира с военным, тем более что обитатели его внешне напоминали солдат из Валансьенна, с Севера, из Камбре, из Лилля. Робер искоса взглянул на парня, между ног которого застрял шарик от пинг-понга. Он так и не шелохнулся.

Маски. Актеры — каждый в своей неповторимой маске. Спектакль, который играют в этом театре, не имеет конца, как и ярмарочная музыка, — аккомпанемент к спектаклю, который играют… под, чьим руководством?

Но обход продолжался. Впечатления захлестывали Робера, — не успевал он справиться с одним, как на него уже наплывало другое, и Робер выбивался из сил, пытаясь разобраться в том, что, видимо, для Оливье, а тем более для Эгпарса давно уже утратило свежесть новизны. Они занимались привычным для них делом. Изо дня в день, что и спасало их. Они проводили с больными часы и часы, дни, свою жизнь. Робер любил людей и считал это своим главным достоинством. Но любил ли он их так сильно, чтобы отдать им день своей жизни — неделю, месяц, год, — отдать самым несчастным из людей? Он не решался сказать «да».

Глава XI

Они прошли в палату, расположенную в стороне от других. Юноша лет двадцати, изящный и породистый, одетый в твидовый костюм, что-то писал акварелью. Здесь тоже были свои бедные и богатые. Кто победнее — носили больничную одежду, а кто побогаче — одевались в свое: свои ботинки или домашние туфли, свое белье, пижамы, костюмы из добротной ткани. Молодой человек разрисовывал стены. Его манеру письма отличала главным образом бесхитростность. Такие рисунки можно увидеть на выставках художников-любителей: пейзажи, цветы, фрукты, женщины. Юноша обрадовался визитерам, — он принимал в своей мастерской гостей, выказавших интерес к его труду. Конечно, это не был ни Ван-Гог, ни Лотрек. Он не был одним из тех больших художников, что встречаются среди душевнобольных и чьи работы потрясают. Такого художника Робер открыл несколько лет тому назад, оказавшись случайно в караульном помещении Сент-Анн, расписанном неким сюрреалистом. Он все думал тогда, что представляет большую ценность: произведение, рожденное больным духом, или произведение искусного мастера, подсмотревшего и передавшего болезнь духа. «Художник» любезно и ненавязчиво предложил гостям выкурить по сигарете. Он изъяснялся на изысканном французском языке. И единственное, что в нем настораживало, — это холодный взгляд голубых глаз с металлическим блеском, не мигая глядевших из-под очков. Роберу вспомнился глаз бога Гора, который носят на шее египтяне. Страшный глаз.