Ураган

Ораторы выходили из себя. Все больше и больше людей отказывались продавать Компании бананы. Под самыми разными предлогами: бананы на этот раз не удались, у того лопнули, у того перезрели, а у этого побились. И в прошлом году в это время было то же — случайно ли, нет ли, а бананы в продажу не годились. «Свернем шею «Тропикальтанере», — повторяли владельцы банановых участков.

Карл Розе подъехал к киоску, где продавали холодное пиво. Тут толпились мужчины в трусах, в расстегнутых рубашках. У кого полы рубашки просто висели поверх трусов, у кого — завязаны узлом на животе. Многие пили прямо из горлышка, тучи мух жужжали над головами. Какой-то человек поднял обросший пеной стакан, чокнулся с приятелем:

— Ладно, старик, выпьем. — Осушил стакан наполовину, не вытирая пену с губ, продолжал: — Нельзя сказать, будто «Тропикальтанера» всех хуже, вот что нехорошо. Они много добра делают, сами, по своей воле, этого забывать нельзя.

— Верно, приятель, только ты-то вот одно забыл: им выгодно нам глаза отвести, они не такие уж добрые, тут расчет. Сделают на пятак, а уж в газетах распишут на сто страниц, хвастаются, хвастаются, конца нет.

— Ну хоть что-то для нас делают. Что ты такой злой-то?

— Ну ты даешь! Выходит, так: мы, например, с тобой договорились о чем-нибудь, а после я тебе удружил, значит, уговор-то уж и долой, я и выполнять не стану, да? Нет, как веревочке ни виться, а кончику быть, гринго теперь и ухватиться-то не за что. Мало кто пойдет на их плантации бананы резать.

Лиленд едва стояла на ногах. Жара все усиливалась. Дома, крытые манильским тростником, казались раскаленными и внутри и снаружи, будто вся деревня пылала. Решили ехать домой. Долго еще слышались за спиной крики ораторов: «Свернем шею «Тропикальтанере»!»

Неудачное оказалось воскресенье — сперва рыба никак не клевала, будто заколдованная, потом явился этот Карл Розе… В последнее время они стали его бояться, не исключено, что он взялся шпионить за Мидом.

Дома ожидали Лестера Лусеро, Бастиансито и трое Айук Гайтанов. Увидев их, Мид опередил Лиленд и Розе, болтавших о марках автомобилей, негромко, но внятно сказал своим компаньонам:

— Вы пришли поздравить меня с днем рождения. Ясно?

Все окружили Мида с самыми сердечными поздравлениями и добрыми пожеланиями, к которым присоединился и Карл Розе. Выпили кто пива, кто виски с содовой и льдом.

Как только Карл Розе ушел, беспечное выражение тотчас же сошло с лиц. От Чиндента, который покупал у них бананы, пришла телеграмма. Он предупреждал, чтобы бананы пока не срезали, железная дорога отказывается обеспечить перевозку груза.

— Ну это я устрою, — сказал Мид. Он был измучен жарой, расстроен. И проклятое же выдалось воскресенье, теперь еще такое преподнесли на закуску! Горечь стояла во рту, оседала на зубах, словно он напился желчи.

Рано утром он уже сидел на станции, ожидая начальника. Мид сосал трубку, мокрая от жары шляпа с обвисшими полями сползала на уши.

— Я вас не спрашиваю, можно или нельзя. Это будет с вашей стороны совершенно исключительная услуга, и я расплачусь за нее чистой монетой. Могу даже заплатить вдвое. Мне надо вывезти мореную древесину. Но вы должны подписать обязательство, что, как только мне понадобятся вагоны, они будут.

— Видите ли, получится дорого… это обойдется вам очень дорого.

— Я вас не спрашиваю, во сколько это обойдется. Вы называете цену, я плачу.

— Но я все-таки должен спросить…

Мид кивком указал на телефон, стоявший на столе начальника станции, сказал почти с угрозой:

— Спрашивайте, я жду.

— Но я хочу вас предупредить, там, в центральном управлении, может быть, никого нет, еще очень рано.

— Я все равно буду ждать.

Мид вышел на платформу. Появилась женщина с большим кувшином. Она продавала кофе с молоком. Мид выпил стакан. Воды было больше, чем молока, и все же вкусно. Подошли еще люди, покупали у женщины кофе, маисовый хлеб.

— Плохи наши дела, — сказала торговка приятельнице, которая остановилась поболтать с ней. — Ей-богу, правда. Так всегда бывает. Лучше бы уж… И ничего их не выпустили, держат в тюрьме, в столице… вот какие дела… А теперь и есть нечего. Да говорят, солдат еще пришлют и опять начнут народ хватать. Господи боже мой, наших мужиков будто бешеная собака укусила, такие стали вояки.

Начальник станции сообщил Миду, что дело его устроено, и Мид тут же дал ему чек. Но, на беду, оказалось, что начальник станции не спросил, на какое время дается Миду право вывозить мореную древесину. Снова начальник станции принялся вертеть ручку аппарата, снова затрещал телефон: тр-тр-тр, а Мид пока что вернулся на платформу.

Подошел самбо^[25] в желто-синей полосатой рубашке, сел рядом, резкий запах пота обдал Мида.

— Вам, мистер, которые начальники, лучше сматывать удочки. Будет резня, гамаки по ночам качаются — скрип-скрип, скрип-скрип, а люди все говорят, говорят. Деньжонок не хватает, ребятишки голодные, жена голодная, сам голодный, плохи дела…

— Так ведь солдат прислали с пулеметами, со штыками, — сказал Мид. Он хотел заставить самбо разговориться, тот поглядывал на Мида дружелюбно.

— Да, прислали.

Самбо замолчал. Штыки, конечно, сильный аргумент в разговоре с безоружными людьми, которые вынуждены покоряться, когда их заставляют работать на условиях, отнюдь не справедливых, чтоб не сказать — кабальных.

— Можно заключить контракт на год! — крикнул из окна конторы начальник станции. — Но только если в течение всего этого периода будет в наличии груз для перевозки…

— На такие условия я не согласен, — Мид подошел к окну, — разве что со специальной оговоркой…

— Сеньор Мид, — прервал его начальник станции дружеским доверительным тоном, — управление железных дорог не станет заключать контракт с оговорками, которые накладывают на него какие-либо обязательства. Даже законы нашей страны не распространяются на управление железных дорог. Какую же силу может иметь контракт? Давайте подпишем как есть, и грузите свои бананы… Когда догадаются, в чем штука, скажете, что у вас не было другого груза для перевозки, а там видно будет.

Шли дни.

Хуан Состенес Айук Гайтан поставил грузовик у дверей гостиницы, недалеко от театра. Здесь они должны встретиться с гринго Мидом. Хуан затянул потуже пояс (сидя за рулем, он совсем расстегнул брюки), решил пройтись немного, размять ноги. Прошагал примерно квартал, дошел до церкви. Там, видимо, шла праздничная служба. Хуан вошел, увидал множество коленопреклоненных людей и тоже опустился на ледяной пол. Он помнил, как надо креститься, смутно помнил «Отче наш», но так давно не приходилось ему произносить слова молитвы, что он стал внимательно слушать…

Когда-то, при жизни отца, Хуан не вдумывался в смысл этих слов. Теперь же, когда нет у тебя никого, как радостно сказать кому-то: «Отче, отче наш».

— Отче наш, иже еси на небеси…

«И вовсе это не выдумка, — подумал Хуан. — Он есть там, наверху. Отец, который на небесах, он, наверно, всем отец, у кого родной-то помер. Своему небесному отцу мы говорим «ты», значит, на земле и подавно никому не надо говорить «вы». Хорошо человеку, когда он может сказать кому-то: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Музыка оглушила его торжественным ревом. Он чувствовал, что весь, всем телом уже не здесь, среди коленопреклоненных людей, а там, в этой музыке, в величественном громе, в низких раскатах, то утихающих, то нарастающих вновь. Музыка была похожа на тропический ливень — срывалась в бешеном реве, вдруг затихала, бормотала, будто во сне, долго-долго, а потом опять набирала силу, и потоки воды рычали, хлестали по телу, будто плетьми. Музыка вырвалась на паперть, и «Да святится имя твое…». На чем это играют? Какая-то штука с трубами.

Несколько дней тому назад компаньоны купили участок Фуетэ, а заодно и желтый грузовик, на котором ездил теперь Хуан Состенес. Он вышел из церкви на улицу и еще издали увидал перед дверью гостиницы рядом со своим желтым грузовиком красную машину мистера Мида.