Горе луковое

 – Как это не признают? Тут ветеранов уважают.

 – Кто с немцами бился, тех в Израиле действительно уважают, я не спорю, те и впрямь не в накладе, у них и от петух-леуми [7] пособие приличнее, и в очередь за жильем их ставят впереди других... А вот если ты, например, сражался не с фрицами под Сталинградом или Курском, а гонялся по Тихому океану за этими узкоглазыми, то такому фронтовику никакой добавки к пособию не положено. Тогда на ветеранские льготы права не имеешь. Можешь только наравне со всеми в параде девятого мая участвовать и всем свои медали демонстрировать. Разве это справедливо? Куда я только ни жаловался: и в газету «Новости недели» писал, и к русским депутатам, не буду называть их фамилии, дважды на прием в Иерусалиме записывался, даже на «девятку» пробился – ну на этот канал, где Левинзон по пятницам хохмит и старые анекдоты рассказывает. Так телевизионщики сказали: «Ваша проблема имеет большое значение, выступите, пожалуйста, у нас и объявите всему русскому народу Израиля о своих обидах...» Вы ведь Девятый канал тоже смотрите?

– Каюсь – не смотрю.

 – Но выступить не довелось – загрипповал и после поездки в Иерусалим почти месяц провалялся в постели.

 Как я ни старался отвлечь Игоря-Исаака от выпавших на его долю неизбежных горестей, направить разговор в другое русло мне так и не удалось. Он по-прежнему с завидной настойчивостью возвращался к тому, что наболело на душе и что подстрекало его мысль к новым  жалобам и обвинениям.

 Но то, чего я не смог от него добиться, сделал за меня обрушившийся на город ливень.

 Он хлынул внезапно и, подхлестнутый штормовым ветром, принялся наотмашь бить по крышам и соседним деревьям. С каждой минутой дождь становился все яростней и жестокосердней, загоняя под навесы толпы вымокших прохожих. Лавка Йоси вдруг на глазах превратилась в место добровольного тюремного заключения – ни выйти оттуда нельзя было, ни войти.

 – Бедная моя Гитл! Промокнет в парке до нитки, и к семи ее болезням прибавится восьмая – воспаление легких. Этого нам только для полного счастья не хватало. Я говорил ей: «Возьми, Гита, зонт». А она: «Зачем мне твой зонт? Солнце светит. Ты что – солнцу не веришь?». Игорь-Исаак вздохнул, глянул с упреком на ненадежное небо, затянутое давно не стиранными одеялами туч, и, обращаясь скорее к Господу, чем ко мне, пробурчал: – По правде говоря, я теперь никому не верю. Вера – это славная забава, но не для бедных людей, которых всегда и всюду обманывают, а для богатых, которые их, доверчивых, обманывают.

 – Тут уж вы, любезный, хватили через край. Бедный без веры, по-моему, еще бедней, – сказал я.

 – В Сталина верили, в народного артиста Советского Союза Горбача верили, в Израиль верили. И что из нашей веры вышло? Пшик! – вскинулся Игорь-Исаак.

 – Зачем же вы, позвольте вас спросить, сюда приехали? Сидели бы на месте со своей Марией Ефимовной, которая понимает на идише, – рискуя навсегда лишиться собеседника, не выдержал я и тут же пожалел. А вдруг он справедливо обидится и больше при встрече не скажет ни одного слова.

 К моему изумлению, он отнесся к провокационному вопросу не только с похвальной снисходительностью, но даже с благодарностью, как будто давно его ждал.

 – Вот интересно, тот же самый зловредный вопрос постоянно задает мне и моя благоверная Гита, дай Бог ей здоровья, – сказал он беззлобно.

 – И что вы ей, если не секрет, отвечаете? – осмелел я, услышав, что у меня нашлась серьезная союзница.

 – Что отвечаю? – Игорь-Исаак призадумался и с достоинством объяснил: – Надеялись, что наша Леночка среди такого количества евреев наконец найдет достойную пару, не такого мужа, как этот русак, ветрогон Павлик, а еврея, хоть из Йемена, хоть из Румынии, только бы был порядочным че-ло-ве-ком... Потому и поехали. – Он облизал губы, шмыгнул носом и продолжал. – И еще поверили, что тут самая лучшая в мире медицина и чудотворные лекарства... не то, что в аптеках Биробиджана – валидол-валокордин, валокордин-валидол... вот и весь ассортимент... Может, Бог даст, говорил я, у тебя, Гита, болезней наполовину убавится...

Тем временем дождь изрядно устал и, умерив свою удаль, решил сделать передышку. В недрах туч замелькали голубые лоскуты просветов. Народ, загнанный хлесткими водяными струями в лавку, стал понемногу расходиться.

 Заторопился и я.

 – К сожалению, должен прервать наш разговор на самом интересном месте, – сказал я, двинув свое «Вольво» навстречу нагруженной жене.

 – Как когда-то говорил мой тезка – диктор Игорь Кириллов, вторую серию фильма «Горе луковое» вы увидите через неделю. Это моя Гита так прозвала меня тут, – не огорчился велеречивый помощник Йоси.

 Когда я пришел через неделю, то Игоря-Исаака не обнаружил – низенький пластмассовый стульчик был задвинут под лоток с картошкой. Отсутствие Игоря-Исаака озадачило и расстроило меня. Неужели с этим говоруном в тельняшке что-то случилось, подумал я и решил справиться о моем знакомом у хозяина лавки.

 – У Ицхака жена умерла, – сообщил Йоси, выбивая длиннющий чек увешанной серьгами и окольцованной даме. – Аткафат лев. Не знаю, как это будет по-вашему.

 – Инфаркт.

 – Да будет благословенна ее память. Но это мы все когда-нибудь сделаем, – ставя на весы мешочки со свежими овощами и фруктами, утешил меня крепко сбитый, вечно улыбающийся Йоси. – Приходи в среду – Ицхак будет. Работа – не человек, она не умирает.

 Я поблагодарил его и стал ждать среды.

 Йоси не обманул. Сгорбленный, съежившийся, как озябший воробей, Игорь-Исаак сидел на прежнем месте и занимался тем же делом – отсекал ножом от луковиц увядшие стебли. Увидев меня, он молча и скорбно кивнул.

 – Примите, Исаак, мои соболезнования, – сказал я. – Простите, не знаю вашего отчества.

 – Исаак Самойлович.

 – Сколько лет вы с вашей женой прожили вместе? – поинтересовался я, как бы извиняясь за банальную торжественность своего сочувствия, хотя на самом деле искренне разделял обрушившееся на него горе.

 – Шестьдесят два. В позапрошлом году мы с ней отметили бриллиантовую свадьбу. Выпили вина, посмотрели концерт Аллы Пугачевой и легли рядышком, как молодожены, в постель... – Игорь-Исаак отложил нож, вынул из штанов носовой платок, протер слезящиеся глаза: – Одно счастье – сама долго не мучилась и не стала мучить тех, кого любила.

 – Какое же это счастье? Счастливой смерти не бывает, – воспротивился я.

 – Бывает, еще как бывает... Моей Гите, это страшно вымолвить, повезло... Она и ее товарка из Бухары Мирра преспокойненько сидели на скамеечке в парке Рабина и разгадывали кроссворды. Моя жена когда-то преподавала географию, и Мирра частенько обращалась к ней за помощью. В тот день Мирра спросила, знает ли Гита название города на Волге из семи букв по горизонтали. И, может быть, Гита и ответила бы, но тут, видно, вмешался сам Господь Бог. Он ведь на все вопросы рано или поздно дает окончательные ответы – и по горизонтали, и по вертикали...

 – Что верно, то верно, – поддержал я Игоря-Исаака, проникаясь все большим состраданием. – Как ни улепетывай от судьбы, она все равно тебя догонит. Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

 – Вы и так мне помогаете. Когда приходите, всегда останавливаетесь, разговариваете со мной, слушаете меня, старого болтуна. Сидишь тут целыми днями, и никто тебе даже «Здравствуй» не скажет. А что до помощи, то мне уже помогли, и вы ни за что не угадаете, кто, – он снова окинул меня своим печальным, дотлевающим взглядом.

 – Кто же кроме Йоси мог вам помочь?

 – Про Йоси вы угадали. Он мне за хорошую работу тысчонку на мацеву [8] решил отстегнуть. Но Йоси – это Йоси. У него сердце доброе. Он не жмот. А вот поступок этого шкуродера-румына у меня в голове не укладывается. На второй день после похорон пришел к нам с Леночкой и сказал на идише: «Ду мейнст аз мир зайнен вилде хаес? Ду золст висн, аз мир хобн эх а вагон дрек до уфгегесен» [9]. Сначала я не мог взять в толк, к чему он клонит. Но потом он облапил меня и пробасил: «Вот что я, Ицхак, решил, можешь за последний месяц мне ничего не платить, лучше потрать эти шекели на памятник твоей покойной жене...» Такого благородства я от него, ей Богу, не ожидал. И вместо того, чтобы сказать ему спасибо, я первый раз при чужом человеке заплакал. А Утесов, если помните, пел «Моряк не плачет». Плачет, порой навзрыд.