Язык цветов

Когда деревья кончились, я спряталась за первым рядом винограда, выбрав для укрытия особенно густой куст. Дернув за свободно свисающие лозы, завернулась в них. Сидя в засаде, я слышала, что Элизабет приближается, а раздвинув виноградные лозы, увидела, как она шагает по проходу. Мой ряд она прошла, и я с облегчением опустила ладонь, которой зажимала себе рот.

Я подняла руку и сорвала виноградину с ближайшей грозди. Вонзилась зубами в толстую кожицу. Виноградина была кислая. Я выплюнула ее и раздавила остатки грозди ногой, выдавливая пальцами сок.

Я не увидела и не услышала, как подошла Элизабет, но когда принялась давить вторую гроздь, ее руки потянулись ко мне через заросли, схватили за плечи и выдернули из укрытия. Она приподняла меня на вытянутых руках. Мои ноги болтались в дюйме от земли, а она внимательно смотрела на меня.

– Я тут все детство провела, – заметила она. – Знаю все места, где можно спрятаться.

Я попыталась вырваться, но Элизабет крепко держала меня за руки. Она опустила меня на землю, но хватку не ослабила. Я пнула землю, запачкав ей ноги пылью, потом, когда она не отпустила, лягнула. Но она не отступила.

Зарычав, я клацнула зубами, целясь в ее вытянутый палец, но она увидела, схватила мое лицо и стала сжимать щеки, пока челюсть не ослабла, а губы не надулись. Боль заставила сделать резкий вдох.

– Не кусаться, – сказала она и наклонилась, словно желая чмокнуть мои сморщенные губы, но замерла в нескольких дюймах от лица, вперившись в мои глаза своими темными глазами. – А я люблю, когда меня трогают, – проговорила она, – так что привыкай.

И насмешливо улыбнувшись, выпустила мое лицо.

– Не привыкну, – отрезала я. – Никогда, никогда не привыкну!

Но сопротивляться я прекратила, позволив ей оттащить себя на крыльцо и в прохладный темный дом.

Свернув с бульвара Сансет, Мередит медленно поехала по Норьега, вчитываясь в дорожные знаки. Нетерпеливый водитель, ехавший позади, нажал клаксон.

С самой Фелл-стрит она говорила без умолку, и список причин, почему выжить в реальном мире мне не светит, тянулся по всему Сан-Франциско: школу не закончила, мотивации нет, друзей и родных нет, навыки общения на нуле. Она хотела знать, какой у меня план, и требовала, чтобы я задумалась о том, как самой себя обеспечивать.

Я ее игнорировала.

Между нами не всегда было так. В раннем детстве я с восторгом грелась в лучах ее оптимизма и болтливости, сидя на краю кровати, пока она причесывала мои тонкие волосы и заплетала их в косички, перевязывая ленточкой, прежде чем вручить меня, как презент, очередным мамочке с папочкой. Но с годами, глядя, как приемные семьи одна за другой меня возвращают, Мередит ко мне охладела. Некогда ласковая щетка стала резче, дергая волосы в такт нотациям. Наставления о том, как себя вести, удлинялись с каждым переездом, а я становилась все менее похожей на того ребенка, каким себя помнила. Мередит вела список моих недостатков в своей книжечке и зачитывала их перед судьей, как перечень судимостей. Замкнутая. Агрессивная. Неразговорчивая. Неисправимая. Я запоминала каждое слово. Но несмотря на все разочарования, Мередит от меня не отказалась. И не перевела из отдела усыновлений, даже в лето, когда мне исполнилось восемь и измученная судья предположила, что Мередит и так сделала все возможное. Та не колеблясь ответила «нет». В ту прекрасную и удивительную минуту я подумала было, что причина – в ее скрытой привязанности ко мне, но, обратив взгляд на Мередит, увидела, что ее бледная кожа от стыда порозовела. Я была у нее на попечении с рождения; если меня во всеуслышание объявят безнадежной, значит, это ее промах.

Мы остановились у входа в общежитие – дома с плоской крышей и персиковой штукатуркой в ряду таких же персиковых и плоских домов.

– Три месяца, – объявила Мередит. – Ты лучше повтори это вслух. Хочу убедиться, что ты уяснила. Три месяца живешь здесь бесплатно, а потом или платишь – или катишься восвояси.

Я промолчала. Мередит вышла из машины и захлопнула дверцу.

Моя коробка на заднем сиденье во время пути опрокинулась, одежда вывалилась. Я запихнула вещи поверх книг и вслед за Мередит поднялась на крыльцо. Она позвонила в дверь.

Прошло больше минуты, прежде чем дверь открылась, и когда это произошло, на пороге я увидела стайку девчонок. Я крепче прижала коробку к груди.

Невысокая девица с толстыми ногами и длинными светлыми волосами открыла металлическую решетку и протянула руку.

– Ева, – представилась она.

Я не пожала протянутой руки, хоть Мередит и наступила мне на ногу.

Это Виктория Джонс, – сказала она, подталкивая меня вперед. – Ей сегодня восемнадцать.

Девочки невесело пробурчали «с днем рождения», а две обменялись понимающими взглядами.

– На прошлой неделе Алексис выселили, – сказала Ева, – будешь жить в ее комнате. – Она повернулась, чтобы показать дорогу, и я прошла за ней по темному, устланному ковром коридору, в конце которого виднелась открытая дверь. Проскользнув в комнату, я закрыла дверь и заперлась на замок.

Комната была ярко-белой. Пахло свежей краской, и стены, когда я потрогала их пальцем, были липкие. Маляр поработал неаккуратно. Ковер, некогда белый, как стены, но теперь в грязных пятнах, у плинтуса был заляпан краской. Я пожалела, что тот, кто красил стены, не догадался продолжить работу и покрасить весь ковер, а еще тонкий матрас и тумбочку из черного дерева. Белый цвет был чистым и новым, и мне нравилось, что до меня никто не видел эту комнату такой.

Из коридора меня позвала Мередит. Она постучала раз, потом еще. Я поставила на пол тяжелую коробку. Достав одежду, свалила ее в кучу на дно шкафа, а книги сложила на тумбочку. Когда коробка опустела, я разорвала ее на полоски, застелила ими голый матрас и легла сверху. Свет струился сквозь маленькое окно, отражаясь от стен, и грел кожу на лице, шее и руках. Я обратила внимание, что окно выходит на юг – хорошо для луковичных и орхидей.

– Виктория! – снова позвала Мередит. – Я должна знать, какой у тебя план. Скажи мне свой план, и я оставлю тебя в покое.

Я закрыла глаза, не слушая, как ее костяшки скребут по деревянной двери. Наконец она перестала стучаться.

Открыв глаза, я увидела конверт на ковре рядом с дверью. Внутри была купюра в двадцать долларов и записка: «Купи еды и найди работу».

На двадцать долларов, оставленные Мередит, можно было купить пять галлонов цельного молока. Каждое утро в течение недели я покупала его в лавке на углу и медленно пила его, гуляя по паркам и школьным дворам и распознавая местные растения. Так близко к океану мне жить еще не приходилось, и я думала, что ландшафт окажется незнакомым. Ожидала, что увижу густой утренний туман, зависший в нескольких дюймах от земли, и порожденные им невиданные экземпляры растений. Однако, не считая обширных зарослей алоэ у кромки воды, с красными цветами, тянущимися к небу, я обнаружила удивительное отсутствие новизны. В этом квартале бал правили все те же завезенные особи, что встречались мне в садах и оранжереях по всему заливу Сан-Франциско: вербена и бугенвиллеи, настурции и вьюнки. Лишь масштаб был другим. Плотно окутанные влагой побережья, лианы разрастались, цветы были ярче, а заросли – гуще, они полностью поглотили низкие заборы и пристройки.

Допив галлон молока, я шла домой, кухонным ножом разрезала пакет пополам и ждала ночи. Земля на клумбе у соседа была темная, рыхлая; я пересыпала ее в свои чудо-горшки суповой ложкой. Продырявив дно, ставила пакеты в центр комнаты, на ковер. Солнечный свет добирался до них лишь поздним утром, на несколько часов.

Я знала, что работу искать придется; знала, что это необходимо. Но впервые в жизни у меня была своя комната и замок на двери, и никто не указывал мне, где я должна быть и что должна делать. Так что я решила: перед тем как искать работу, у меня будет свой сад.

К концу первой недели я накопила десять горшков и прошерстила шестнадцать кварталов в поисках подходящих растений. Решив сосредоточиться на позднецветущих, я вырывала их с корнем на чьих-то дворах, уличных клумбах и детских площадках. Обычно я сразу шла домой, баюкая в ладонях грязные комья с корнями, но иногда терялась, оказываясь слишком далеко от общежития. В такие дни я тихонько садилась в переполненный автобус через заднюю дверь, локтями прокладывала себе путь к свободному месту и ехала до тех пор, пока улицы вокруг не становились знакомыми. Вернувшись в комнату, осторожно разделяла корни с налипшими комками плодородной земли и щедро поливала. Вода из пакетов стекала на ковер; шли дни, и из-под старого ковра проросли сорняки. Но я была на страже и выдирала упрямые стебельки прежде, чем те успевали пробиться к свету.