Между Богом и мной все кончено

— Была б я язычником, я бы держалась подальше от этих миссионеров, — сказала я. — Лучше к ним не приближаться! Сидишь ты себе, довольный и ни о чем не ведающий в джунглях, а тут на тебе, миссионер со своими проповедями, хочешь не хочешь, а приходится выбирать, иначе не поздоровится.

Пия задумчиво посмотрела на меня.

— Интересно, а с какого момента считается, что ты уже все узнал? — поинтересовалась она. — Должен ли язычник прочитать весь Новый Завет, чтобы его могли обвинить в том, что он не принял предложение? Или достаточно увидеть миссионера издалека, ну, скажем, на расстоянии пяти километров, и, считай, дело решенное? Надо бы им установить сигнализацию: объявляем миссионерское предупреждение на всей территории южных джунглей в течение трех дней! Не выходите из дома, иначе наткнетесь на скалу!

— Как можно выбрать, во что будешь верить, если и выбора никакого нет? — спросила я. — Нельзя же стать на полгода мусульманином только из чувства противоречия, чтобы потом забросить это дело, быть проклятым на века и мучиться в их мусульманском чистилище. Мне, пожалуйста, религию с недельным сроком аннуляции заказа, вдруг разонравится! Да о чем мы вообще говорим?

— Кажется, мы пытаемся не говорить о Боге, — сказала Пия.

И тут мы прекратили этот разговор.

ОКТЯБРЬ

Пять сердечек!

В детском саду у нас была такая доска с отверстиями, в которую надо было забивать деревянные бруски разной формы. Я могла часами забивать четырехугольный брусок в круглое или треугольное отверстие. И какое же необыкновенное чувство посещало меня, когда я попадала в отверстие нужной формы!

Примерно то же я ощутила, встретив Пию. Она была моим четырехугольным отверстием. Сейчас, когда я об этом думаю, мне хочется схватить молоток и вдребезги разбить что-нибудь хрупкое и драгоценное. С недавнего времени все отверстия, которые попадаются на моем пути, имеют неподходящую форму, хотя они в этом, безусловно, не виноваты. Сколько ни стучи, все без толку.

Дело не в том, что в те времена мне не хватало подружек. Нет, они были, но все они оказались круглыми отверстиями для моего четырехугольного бруска.

Например, Йенни, которая живет в нашем подъезде двумя этажами ниже. Она была моей лучшей подругой с тех пор, как мы сюда переехали — когда родители развелись, мне тогда было три года. Мы играли с утра до вечера и дрались не на жизнь, а на смерть. Мы были похожи, как одного поля ягоды — ну, скажем, как брусника и клубника. Она маленькая, шустрая, жесткая, благоразумная, а я большая, слабохарактерная и незрелая (так бы сказали близкие, пока я не слышу). В остальном мы очень похожи — и в плохом, и в хорошем.

Раньше мы с Йенни учились в одном классе. Один день мы ходили в школу в обнимочку, щебеча, как помолвленные. А на другой держались друг от друга на расстоянии пушечного выстрела и делали вид, что не знакомы. Мы соревновались во всем, начиная с того, у кого больше двоюродных братьев и сестер, и заканчивая тем, кто хуже подготовился к урокам.

Недавно Йенни поступила в медучилище, и я вижу ее довольно редко, по утрам мы встречаемся на автобусной остановке.

Один раз я ей рассказала какую-то смешную историю, услышанную от Пии, и Йенни бросила на меня недобрый взгляд. У нее теперь другие подружки, но чувство собственности по отношению ко мне до сих пор ее не покидает.

«Пия — это такая лохматая, у которой физиономия, будто поперек рта огурец застрял?» — неприятно пошутила она, и я громко расхохоталась. Отчасти потому, что это действительно было смешно. У Пии были прямые светлые волосы и высокие скулы, и, когда она улыбалась, скулы оттопыривались, словно концы огурца, застрявшего поперек во рту. А отчасти потому, чтобы показать Йенни, что мы по-прежнему друзья.

Так она сказала однажды в октябре, и позже я это вспомнила. Это Йенни сообщила мне, что Пия умерла. В тот день, когда ее привезли, у Йенни была практика в больнице. (Нет, только не сейчас! Не могу об этом говорить!)

Но разумеется, трусиха Линнея чувствовала себя предательницей — ведь я засмеялась, — и поэтому на следующий день угостила Пию шоколадным пирожным в школьной столовой.

Мы сидели, положив ноги друг другу на стулья. Раскрыв на столе блокноты, выставляли отметки парням — прямо как шестиклассницы. Только теперь мы надеялись, что разбираемся в этом вопросе получше, чем в прежние беспечные времена. Мы надевали темные очки и, сидя на корточках в столовке за горшками с искусственными растениями, шпионили так, что никто не догадался бы, за кем мы наблюдаем. У нас даже были такие маленькие наклейки, чтобы выставлять отметки, — божьи коровки, сердечки, лягушки и мухи.

— Маркус, четыре божьих коровки из пяти возможных! — сказала я. — За волосы, золотистый загар, бейсболку и еще за то, что он так мило шепелявит и стесняется этого.

— Три. Минус одна за то, что он ударяет за Сарой.

— А что такого, Сара ведь нормальная девчонка?

— Нормальная. Но она симпатичнее, чем я. Этого я простить не могу, — строго сказала Пия, и Маркусу пришлось присудить трех божьих коровок.

— Юхан! Со стороны кажется, что он нормальный парень, а на самом деле из тех, кто думает, будто удачно пошутил, когда смачно рыгает тебе в лицо. Три лягушки!

— Я бы еще добавила Юхану одного червяка! — сказала Пия. — Он спросил у меня, где я пропадала всю его жизнь, — видать, я в ней была самым ярким пятном.

— И что ты ему ответила?

— Рыгнула ему в лицо, что тут еще ответить! А кто тот высокий светлый парень? Такое впечатление, что он тащит девчонок в темные уголки, чтобы как следует зажать их там.

— Так и есть, — сказала я. — Во всяком случае, он затащил в подвал Линду и прижал ее к полкам, когда они должны были принести книги. Она об этом рассказывала четырнадцать раз.

— Пять сердечек! — воскликнула Пия. Через мгновение она уже стояла возле его столика и просила одолжить сахарницу. Они встретились взглядами, и, мне показалось, в воздухе что-то щелкнуло, раздавшись эхом по всей столовой.

Пия есть Пия. Она просто брала себе то, что хотела, парней она отбирала строго. И бросала их моментально, так что они, по-моему, даже не успевали понять, что произошло. Это продолжалось до тех пор, пока она не встретила того последнего парня. Кто он, я так и не узнала.

ОКТЯБРЬ

Палач

Каким-то непостижимым образом я всегда остаюсь в дураках, поэтому терпеть не могу карты.

Вот, к примеру, такая история.

У нас в классе все так боятся учителя биологии, что просто описаться готовы, когда он открывает дверь в кабинет. Его взгляд обводит сидящих за партами, словно лазерный прицел. Такое ощущение, что пластиковое покрытие на партах сейчас расплавится и стечет на пол. Затем он медленным движением опытного садиста открывает свой черный портфель с медными пряжками. В нем лежат контрольные, написанные на прошлой неделе, и все знают, что того, кто не справился с заданием, учитель разложит на столе в биологической лаборатории и позволит всем его выпороть. Но пока он притворяется, будто застежки на портфеле заклинило, а в классе стоит гробовая тишина, все держат кулачки и пытаются не слишком трястись от страха.

Наконец он достает небольшую стопку бумаг, совершенно серую от потных рук перепуганных насмерть учеников. И начинает резню, взявшись за дело усердно, словно палач со свежезаточенным топором. Он зачитывает вслух все ошибки, не забывая упомянуть того, кто их сделал, и никогда не упускает случая пустить ядовитую стрелу с персональными шипами:

— Вполне возможно, что кровеносная система Нильсона действительно выглядит так, как он ее описал. Это объясняет его нездоровый цвет лица.

Или так:

— Если бы наша малышка, сидящая у окна, как там ее зовут, использовала свои пальцы, чтобы делать записи, вместо того чтобы давить угри на уроках, она, наверное, запомнила бы, что я говорил о многослойном эпителии.

(«Наша малышка» при этом ни жива ни мертва от ужаса.)