Между Богом и мной все кончено

Мама никогда бы от нас не сбежала, и это классно, потому что я безумно ее люблю, хотя виду не показываю, чтоб лишний раз ее не смущать. Я просто ее обожаю.

Но может быть, сейчас один из тех дней, когда на карнизе для занавесок висят сосульки?.. С мамы станется. Она умеет молчать так, что обои покрываются инеем. Ненавижу такие дни, я тогда еще больше начинаю кричать.

Инго уж точно про дверь не забудет. Он сам все время нудит о том, чтобы мы не забыли закрыть ее, иначе соседские пудели проникнут в дом и написают на его деревянные скульптуры.

Вообще-то Инго у нас художник. Он приносит домой из леса огромные сучья и вырезает из них фигуры. У него есть отдельная комната под названием «Мастерская». Это такая комната, которую обычно сдают кому-то, кто не хочет себя называть. Она должна быть расположена так, чтобы человек мог приходить и уходить, незаметно проскользая у входной двери.

Инго торчал в этой комнате целыми днями и строгал свои сучья, а собаки ухитрялись прокрасться внутрь и написать на них. (Либо у них было слишком развито чувство прекрасного, либо они просто думали: «Дерево как дерево!»)

Так вот, Инго у нас художник и относится к своим сучьям очень серьезно. Десять лет назад, когда они встретились с мамой, все было иначе. Он был компьютерным консультантом, но лелеял Мечту. Ему на радость мама эту мечту разделяла, и он переехал к нам и устроил себе мастерскую. Несколько лет спустя после рождения Фунтика Инго на свой страх и риск уволился с работы, чтобы посвятить себя сыну. Но если по дому у него будет хотя бы одно дело, например почистить картошку, то он про него непременно забудет, потому что от художников такого требовать непозволительно!

Он целыми днями творит у себя в мастерской и слушает джаз, если, конечно, не таскается по галереям и не уговаривает людей дать ему возможность выставить там свои сучья. Ничего особенного Инго не создал, а у мамы не было времени даже на вечерние курсы по росписи батика, потому что ей приходилось работать сверхурочно, чтобы одной заработать на сосиски и наши кеды для физкультуры. Насколько я могла судить по голосам, доносившимся через стену, из-за этого они и ругались. И когда я увидела распахнутую дверь, в груди у меня все сжалось.

Фунтик сидел на диванчике в кухне, выпрямившись и глядя в книжку, которую держал вверх ногами.

— Что случилось?

Он не ответил и не пошевелился, только несколько раз сглотнул. Похоже, скандал случился только что.

Я прошагала в спальню. Мама лежала на кровати прямо в ботинках, положив руки под голову и глядя в потолок.

— Ты уже дома? — рассеянно спросила она. — Как дела в школе?

— Давай пропустим это место! — сказала я, снимая с нее ботинки. — Почему Фунтик сидит на кухне и таращится в книжку, как будто туда ударила молния? И где Инго?

— Наверное, в своей галерее… — Голос у мамы был таким тихим и тоненьким, словно его выжали из соковыжималки.

— В какой еще галерее?! Что у вас тут случилось, черт возьми?

— Инго арендовал галерею, в которой будет выставлять свои скульптуры. И хватит ругаться!

— Буду ругаться, если ты еще раз ляжешь в постель в ботинках! И что такого, пусть попробует продать немного своих деревяшек, может, хоть на сосиски заработает.

— Он снял галерею на лето. Аренда обошлась в четырнадцать тысяч. Этих денег как раз хватило бы мне на права и немного осталось бы на техобслуживание.

Все ясно, туман рассеялся. Значит, все дело в Инго. Интересно, насколько далеко они зашли?

— Ты можешь занять эту комнату, а я переберусь в мастерскую, — сказала мама, уставившись в потолок. — А Фунтик может переехать в твою комнату.

Ого! Вот, значит, как.

— Какого черта ты выставляешь за дверь отца Фунтика? Я уйду от тебя, буду снимать квартиру в городе и заберу его с собой!

— А почему это я не могу его выставить? — удивленно спросила она. — Ты, кажется, никогда особенно не заботилась об Инго. Все десять лет только и делаешь, что ворчишь на него. И хватит уже ругаться!

— Я привыкла к нему. На кого я теперь буду ворчать? Тем более Фунтик его любит. Видела, он притащил домой сучья и полирует их, чтобы стать художником — как папа. Черт!

— Я так устала, — пробормотала мама и заплакала. Слезы лились из глаз, словно из протекающих кранов, а мама молчала.

Я пошла к Фунтику.

— Слышишь, я иду за папой! Мы скоро вернемся, — сказала я, и он немного расслабился, но в книгу таращиться не перестал. Как будто ничего страшного не сможет произойти, если он будет сидеть неподвижно.

ФЕВРАЛЬ

Мыльная опера № 2, с клубом игры в гольф

Была б счастлива сообщить вам, что сразу напала на след Инго и нашла его в галерее, убитого горем, со впалыми глазами. Я бы рассказала ему, что мама очень устала, а он бы ответил, что сейчас у него как раз полоса удачи, он продал скульптур на четырнадцать тысяч, но, кроме нас, его больше ничто не радует и он только что записался на вечерние кулинарные курсы. Они с мамой, всхлипывая, упали бы друг другу в объятия на кухонном диванчике, а Фунтик сидел бы между ними и обнимал их за плечи. Прямо как в женских журналах.

Только, к сожалению, в жизни так редко бывает, скажу я вам, если вы сами еще не заметили.

Во-первых, как мне найти Инго? Откуда я знаю, куда он делся, он и вправду мне был безразличен, хотя я с ним никогда откровенно не ругалась. Не могла же я вернуться и спросить у мамы. Если ты только что вылетел из дому, хлопнув дверью, ты не можешь так запросто влететь обратно, чтобы что-то спросить. Не идти же в отдел потерянных вещей в полицию, чтобы заявить о потерявшемся отчиме. (Кстати, ну и словечко — «отчим». Словно это кто-то, требующий отчета, строгий, в очках со стальной оправой. А Инго большой, лохматый, одежда на нем болтается, будто ее сбросили на него откуда-то сверху.)

Поскольку я не знала, с чего начать, то отправилась прямиком к Пии. Я подумала, что она специалист по части семейных ссор, ведь ее родители развелись год назад. Сначала она об этом молчала, но, когда мы немного подружились, стала рассказывать.

«Папа хотел играть в гольф, а мама настаивала на тренажерном зале, — сказала Пия. — Она всегда все делала ему назло».

Пия с мамой жили в том же доме, где располагался Торговый центр. Мама до сих пор там живет, только теперь одна. Еще у Пии был брат, молодой бравый солдат, который учился где-то за границей. Она происходила из старинного рода военных, папа был майором — тяжкая доля, по ее словам. Пия говорила, что когда-нибудь и сама станет пехотинцем.

В тот раз она оказалась дома. Мы заперлись в ее комнате, самой странной из всех, что я когда-либо видела. Там были лишь кровать, ночник и табуретка с книгами.

«У меня внутри такой бардак, пусть хотя бы снаружи будет порядок», — как-то раз сказала она.

Я была единственной во всей школе, кого она пустила к себе домой зa многие годы — с тех пор, как однажды мама уговорила ее устроить праздник в честь дня рождения. К ним нагрянула целая шайка миленьких малолетних фашистов, которые притащили картинки с лошадками и поп-звездами и хотели увешать ими все стены от пола до потолка. А один из них даже попытался положить ей на кровать розовую подушечку с рюшами, кружевами и надписью «Love».

Я рассказала ей о домашней буре и спросила, что мне со всем этим делать.

«Что делать? Приспосабливаться, черт побери! — ответила Пия. — Небось вообразила, что ты режиссер этой мыльной оперы. А теперь винишь себя в том, что из-за твоей ошибки они не хотят следовать сценарию. И собираешься носить им блюда с едой на кончике носа или накачивать себя героином, чтобы они заметили рядом с собой хоть что-то еще, кроме самих себя, и нашли бы повод поговорить о нем.

Их не поймешь, но ведь в церковных книгах черным по белому написано, что они старше, и если ты до их возраста не доживешь, то это твои проблемы. Почему ты решила во что бы то ни стало притащить Инго обратно? Может, ему лучше остаться прекрасным воспоминанием?»