Сердце сына

У него треснул череп, разошлись кости лица, сломался позвоночник, оборвалась печень и селезенка, но в размозженном теле продолжало еле слышно биться здоровое, тренированное сердце спортсмена. То самое сердце, которое так нужно было изнемогающему Джанни.

Врачи стали бороться за жизнь потерпевшего с таким рвением, словно был хоть какой-то шанс на успех. Они, конечно, понимали, что случай безнадежный, но это никак не отражалось на их профессиональном поведении.

«Джанни знал обо всем этом, — рассказывала Вера, — и все чаще требовал Библию. Я понимала — так мне казалось, что с ним происходит: его время истекало, он не мог ждать, когда прекратится чуть слышный стук в уже мертвом теле. Я человек неверующий и не могу молиться, но я поймала себя на том, что мысленно подгоняю смерть к обреченному мальчику. Конечно, это дурно с точки зрения отвлеченной нравственности, но я слишком любила Джанни, слишком боялась за нашу семью и за самою себя — чего врать? — и никаких уколов совести не ощущала. Нет, ощутила мимолетно, когда услышала молитву Джанни, которую он твердил в полусознании, едва ли зная, что произносит слова вслух: „Боже, пошли мне терпение“. Он не просил, чтобы это случилось скорее, он просил лишь дать ему силу все вытерпеть и не предать другого, незнакомого человека. И я поняла, насколько Джанни лучше меня».

Шел день за днем, мальчик не умирал, а Джанни был на исходе.

Из маленького городка возле Реджио Эмилии приехали родители мальчика, а из Сардинии на спортивном самолете прилетел главный хирург клиники, прервавший свой отпуск.

Врачи не могли спасти мотоциклиста, но тянули его жизнь и тем убивали Джанни. Они уподобились неопытному игроку в казино, который играет против самого себя, ставя и на красное, и на черное. А что они могли сделать? Права на выбор у них не было: пока теплится жизнь, они обязаны за нее бороться, пусть эта борьба безнадежна и губительна для другого человека. Мальчик уже не дышал, но сердце прослушивалось, оно продолжало жить странной, отдельной, независимой от всего уже мертвого организма жизнью. И в трезвые головы опытных, все видевших врачей закрадывалось мистическое смущение. Казалось, кто-то злой и всесильный разыгрывает трагический фарс, желая наказать человека за вторжение в тайное тайн природы. А если без чар, — тут загадывалась мучительная нравственная загадка, которую не разгадать, ибо логика бессильна в державе тонких моральных ценностей.

И только у мальчика, который был все равно что мертв, но жил одним лишь едва прослушивающимся шорохом сердца, не существовало никаких проблем. А у его изголовья мучились сумасшедшей надеждой пожилые родители, судьба даровала им сына уже на закате дней. Они не видели его забинтованного лица, его запеленутого, как у мумии, тела, но согласны были получить калеку, урода, несознающий комок плоти, чтобы служить ему и слышать шепот в грудной клетке.

В день, когда у Джанни начало останавливаться сердце, которое искусственно оживляли, перестало стучать сердце мальчика. Все попытки качнуть замерший маятник ни к чему не привели. Это была окончательная смерть.

И хотя для Джанни счет шел на минуты, врачи не могли воспользоваться «освободившимся» — как зловеще это звучит! — сердцем. Требовалось согласие родителей умершего. Мать была в тяжелом шоке и ничего не сознавала, отец с неподвижным лицом и нездешне сияющей голубизной вытаращенных глаз находился тоже далеко от продолжающего жить и надеяться мира. И как было ему сказать: разрешите вынуть сердце из неостывшего тела вашего сына? Выпотрошить эту разрушенную плоть, которую и увидеть нельзя, не то что коснуться прощально. И все же главный хирург сделал это. Старик выслушал его, мерно и важно кивая головой, будто расставлял знаки препинания, смысла просьбы не понял, и когда врач умолк, он застыл, излучая пронзительно голубой свет отчаяния. Но врач увидел, что потрясенного горем человека хватает на то, чтобы изображать мужскую стойкость. В надежде на этот проблеск сознания он опять принялся за старика. И в какой-то момент неподвижное лицо налилось густой кровью, затем очнулись губы и зашлепали одна о другую, пригасло голубое безумие, очнувшийся взгляд сосредоточился на собеседнике, и чуть хриплый, но отчетливый голос произнес:

— Я понял. Можете взять из тела сына все, что нужно для вашего больного. — И после короткого молчания: — Я говорю за себя и за свою жену.

Операция началась. Длилась она шесть часов, а по окончании главный хирург потерял сознание. Потом он признался, что не верил в успех. Но Джанни выжил вопреки всему, чужое сердце забилось в его груди, вначале слабо, неровно, то и дело прося постоянной помощи, потом все спокойнее, ритмичнее и глубже. Оно как бы признало свое новое обиталище.

Когда Джанни пришел в себя, отец мальчика попросил разрешения навестить его. Вера опасалась этого свидания, которое могло быть равно тягостным и для ее мужа, и для отца мальчика. Но решал Джанни, а не она, и старика пустили в палату. Он пробыл там дозволенные пять минут и вышел, утирая платком вспотевший лоб, осунувшееся лицо его было грустно-умиротворенным. Вера встала ему навстречу, он подошел и взял ее за руку.

— Ваш муж очень хороший человек. И наш Джорджи был очень хороший. Он спас девочку, а его сердце спасло Джанни. Человек, который спас двоих, прожил не зря, пусть и так мало. Мы рады, что его сердце будет биться в честной груди. Моя жена сейчас плоха, но, поверьте, она разделит мое чувство, когда я расскажу ей о Джанни.

Он поклонился и пошел к дверям, и Вера испытала странное чувство, будто расстается с близким человеком.

На рождество Джанни решил поздравить стариков с праздником. Адрес у него был. Вера стала его отговаривать: «Не надо подвергать их доброту и мужество лишнему испытанию. Они повели себя достойно, высоко, но ведь люди есть люди. Зачем ворошить старое? Ты меня понял?» — «Нет», — сказал Джанни и разорвал открытку.

А рождественским утром они получили коротенькое письмо от стариков. Очень теплое, дружественное: «Вы нас совсем забыли, а нам так бы хотелось вас повидать…»

Джанни послал им приглашение, и вскоре они приехали. Голубые северные глаза старика немного выцвели, но держался он бодро. Мать Джорджи, которую Вера видела мельком, а Джанни вовсе не видел, оказалась маленькой, совсем седой женщиной, с терпеливо сморщенным ртом и запрятанным в себя взглядом. Джанни и Вера не знали, как к ней подойти, и это внесло поначалу некоторую натянутость. К тому же Джанни опасался, что она станет слишком пристально его разглядывать. А он не любил привлекать к себе внимание. Но вопреки ожиданию, она едва взглянула на него и сразу пошла на кухню помогать Вере.

Потом, вспоминая этот не совсем обычный день, Вера и Джанни удивлялись, как просто, по-родственному — после первых минут замешательства — он прошел. Добрый ток простоты и естественности шел от мужчин, Вера была несколько зажата, а мать Джорджи пребывала в незримой скорлупе. Контакт у нее сразу наладился с буфетом, холодильником, плитой, приборами, посудой. Было в этом что-то уютное, помогшее и Вере стать самой собой. Вскоре всем казалось, что они давно знакомы. Говорили немного — о предстоящих выборах и кто за кого собирается голосовать, при этом все не сошлись, что обычно в Италии, об уходе Платини из «Ювентуса» и тяжелом положении некогда славного клуба. Джанни доверительно сообщил, что синьор Аньелли, глава фирмы «Фиат», давно уже перестал ходить на игры принадлежащей ему команды, и старик значительно покивал головой. Не обошли вниманием погоду и новый нашумевший английский фильм, который никто из присутствующих не видел. Но и долгие паузы, возникавшие в разговоре, не были томительны, молчание обладало благожелательным подтекстом, Джанни и старик пропускали по глотку вина за здоровье друг друга. Гости хвалили каждое блюдо и спрашивали рецепт его изготовления. Пришли с гулянья дети, Вера представила их старикам и быстро спровадила.

После обеда старик попросил разрешения подымить на балконе.