Волосы Вероники

Нарочито вздохнув, моя бесстыжая дочь заметила: «Какая жалость, что ты переводишь в своем институте технические тексты, а не работаешь в благословенной торговле… Тогда бы наша дружная семейка, глядишь, и не распалась!» И это заявляет мне шестнадцатилетняя девчонка, моя родная дочь!..

Впрочем, расстались мы в последний раз очень тепло, и Варюха пообещала летом — она в этом году заканчивает школу — приехать ко мне надолго. А может быть, поступит в университет и будет жить у меня. И не преминула съехидничать, заявив, что в Ленинграде ей, конечно, придется привыкать совсем к другому образу жизни… А я подумал, что так-то оно будет и лучше.

Правда, Варьку иногда не поймешь: серьезно она говорит или дурачится.

Приехав впервые в Киев, я остановился в гостинице «Днепр», позвонил Оле Первой, телефон я знал от дочери. Оля немного поговорила со мной, она, разумеется, не возражала, чтобы я повидал дочь… Тут трубку взял Спиридон Николаевич и, по-украински мягко произнося слова, любезно пригласил меня зайти к ним. Я давно не сиживал за таким богатым столом: пшеничная водка в высоких бутылках, марочный коньяк, осетрина, балык, красная и черная икра в специальных серебристого металла икорницах. Если только жратвой определять уровень жизни, то моя бывшая жена, конечно, не прогадала, выйдя замуж за Чеботаренко… Подвыпив, он попенял, как же это я не сберег такую замечательную жену, как Оля. Да и бывшая моя благоверная вела себя тут совсем не так, как со мной. Ласково поглядывая на второго мужа, впрочем, на меня она теперь тоже смотрела без ненависти, все подкладывала и подкладывала отменную закуску. Не укоряла Чеботаренко за то, что много пьет, громко смеется. Чувствовалось, что она не подлаживается к нему, а на самом деле ей с ним хорошо и свободно. Она даже не оскорбилась, когда опьяневший и громогласный Спиридон Николаевич широкой ладонью ласково шлепнул ее по заду. Если бы это сделал я, естественно, когда еще был ее мужем, Оля Первая обязательно отчитала бы меня, а тут только хихикнула и любовно взъерошила своему господину редкие, зачесанные назад волосы.

Глядя на них, я подумал: правильно, что она от меня ушла. Оле Первой нужен был именно такой муж, как Чеботаренко. Я чуть ли ей руки не целовал, цветочки в праздники дарил, а этот дядя по-простецки шлепает по заднице, и она не обижается, довольна. Если случалось мне икнуть за столом в присутствии жены, я извинялся, а Спиридон Николаевич ковырял в зубах спичкой, сыто рыгал, и Олю Первую это ничуть не коробило. Видно, каждому свое… Я никогда Олю Первую не видел дома довольной, свободной. Почему-то в моем присутствии она становилась нервной, напряженной, чуть что — срывалась на крик, устраивала скандалы, грозилась уехать; были случаи, уходила из дома и ночевала у подруг. И причина для ссоры была самая пустяковая, которую потом при всем желании не вспомнишь. А в квартире Чеботаренко Оля чувствовала себя как рыба в воде. Она раздобрела, округлилась и больше не чихала, не сморкалась поминутно в скомканный платок, и голос ее стал чистым, звонким…

Мог ли я даже в душе упрекнуть свою бывшую жену за то, что она ушла от меня? Такого стола, который они накрыли в честь меня, у нас и по большим праздникам не было. Я думаю, Оле захотелось мне доказать, вот, мол, как я теперь живу, не то что раньше. Икры у нас красной не было, черной — тоже, не было осетрины, да и белужьего балыка не водилось. Я убеждал себя, что я рад за Олю Первую. Вот только Варю мне хотелось забрать от них. И я решил, что приложу все силы, чтобы после школы она приехала ко мне. Насовсем.

Расстались мы с Чеботаренко дружески, он проводил меня до гостиницы, предложил даже зайти в ресторан, там у него директор приятель, но я отказался. Уже прощаясь, сказал, что, если мне нужно что-либо из импортной одежды или обуви, он с полным удовольствием…

Его любезным предложением я, конечно, не воспользовался. Оля и раньше, случалось, говорила, что ей хотелось бы стать женой нормального понятного человека. Я почему-то казался ей непонятным, филиал НИИ, где я заведую отделом переводов, она называла мышиной норой. Говорила, что ей стыдно сказать, где я работаю, никто из ее знакомых и не слышал про наш филиал. Конечно, «Пассаж» и ДЛТ каждому в Ленинграде известны, но мне моя работа нравилась, и я не сетовал на жизнь. Моя специальность — английский язык, немного знаю и немецкий. Наверное, во мне есть техническая жилка, потому что научно-техническая информация меня увлекает. Прочтя ту ли иную заметку в иностранном журнале, я долго раздумываю над ней, иногда у меня появляются изобретательские идеи, жаль, что я о них быстро забываю. Помимо своей непосредственной работы я иногда дома вечерами перевожу с английского для издательств научно-популярные брошюры.

Сразу после университета я с год поработал гидом в «Интуристе», но что-то там не прижился. Одно хорошо: я досконально изучил старинную архитектуру Ленинграда и побывал с иностранцами во всех музеях пригородов. В отделе переводов я работаю заведующим уже восьмой год, в моем отделе пять сотрудников: я и четыре женщины. Мы в курсе важных технических новинок в мире, интересных патентов, изобретений. Когда мне надоедает переводить инженеров и академиков, химиков и физиков, я вечерами, дома, перевожу с английского и немецкого на русский Шекспира, Гете, Шиллера и Агату Кристи. Правда, еще не опубликовал ни одного своего художественного перевода. Перевожу для себя, но, по чести говоря, переводы Лозинского и других известных переводчиков несравненно лучше моих, поэтому я никуда их и не предлагаю. Зато техническую информацию, переведенную мной, издают каждый год. Естественно, не для широкого круга читателей, а для наших заказчиков — специалистов разных профилей…

— Шувалов, привет! — вывел меня из задумчивости знакомый голос.

Как раз напротив кинотеатра «Художественный» я повстречался с сослуживцем Великановым, Геннадием Андреевичем, он заведует отделом технической информации. Весь день мы встречались в коридорах, в столовой НИИ, не обменялись там и десятком слов, а вот столкнулись нос к носу вечером на Невском и готовы расцеловаться. Великанов был в шляпе, модном из немнущейся ткани плаще с погончиками, глаза его под стеклами роговых очков радостно поблескивали, на толстых губах улыбка.

Мы потолковали о погоде, о завтрашнем производственном совещании у директора, незаметно перешли на международные события. Вернее, Великанов ловко подвел к этой теме. От погоды перебросить мостик к политическому климату ему ничего не стоило. Я уже давно заметил, что мужчины, которым за тридцать, подразделяются на четыре категории: любители поговорить на спортивные темы, о женщинах, о выпивке и, наконец, о политике. Есть еще одна подкатегория — нытики. Эти уныло долбят о семейных неурядицах, ругают жен, тещу и всё собираются развестись. Этих я боюсь больше всех. За пять минут такую тоску нагоняют, хоть беги и прыгай с моста в Неву…

Великанов что-то бубнил об опросе общественного мнения в Америке, о падении популярности Рейгана. Я кивал, соглашался, но думал о другом, об Оле Журавлевой, где она сейчас?..

— Зайдем в бар? — сообразив наконец, что я его не слушаю, предложил Геннадий Андреевич. — Там нынче креветки к пиву подают.

Я было заколебался, нынче вечером можно было бы еще часа два-три посидеть за переводом брошюры для издательства.

— По кружечке холодненького, а? — соблазнял со служивец.

— В другой раз, — стал я отказываться.

— У тебя не бывает так: вечером ложишься спать и думаешь, проснешься ли утром?

— У меня с сердцем все в порядке, — ответил я.

— Какой-нибудь негодяй из-за океана возьмет и на жмет красную кнопку, — продолжал Великанов.

— Вон ты о чем, — рассеянно сказал я. Спал я спокойно и о кнопках межконтинентальных ракет не думал на сон грядущий. Меня сейчас волновала Оля Журавлева. Дорого бы я дал за то, чтобы знать, где она сейчас и что делает.

Великанов подвинулся ближе ко мне и стал обстоятельно рассказывать об избытке ракетно-ядерного оружия в мире, о страшных последствиях гонки вооружений.