Последний окножираф

Перед самым Белградом поезд окутывает туман. Если бы я не знал, что мы в долине, я решил бы, что это дурное предзнаменование. Туман настолько густой, что видно сантиметров на десять, да и то, что видно, — тоже туман, а за ним и за всем остальным туманом, как подсказывает мне чутье, — Белград. Поезд останавливается, и я выхожу на перрон.

Прибыв в чужой город, я всегда чувствую себя дома, иду так, словно знаю, куда иду, как будто бывал здесь уже сто раз, водители такси даже не обращают на меня внимания, я присматриваюсь к подробностям, разглядывая ноги, часы, уличные фонари, окурки, женские шляпки. Что-нибудь покупаю, не важно, что, и уже не выделяюсь в толпе. Сажусь на скамейку и наблюдаю — движения, цвета, пропорции. Белград. Я уверен, что уже бывал здесь.

Окножираф: «Туман — это облако, которое спустилось к самой земле. И когда мы идем в тумане, мы на самом деле идем внутри облака».

Во время вечернего коктейля я слышу выстрелы. Утром на перекрестке лежат два венка. В газете — молодые ребята в одинаковых пальто. Однажды я видел фильм о преступном мире Белграда: «Преступность, которая изменила Сербию». К тому времени, когда фильм закончили, большинство действующих лиц уже были убиты. В семидесятых годах госбезопасность выпускала крутых парней из страны. Им давали поддельные паспорта в обмен на пустяковые услуги определенного свойства, как, например, ликвидация политически неугодных лиц под видом несчастных случаев и проч. Гастарбайтеры регулярно наведывались домой, приезжали сюда тратить свои немецкие марки, французские франки и шведские кроны, а позже, в девяностых, разразилась война между бандами. Оргпреступность, жалуется в фильме местный мафиозо, не может сложиться в Белграде, потому что никто не смотрит дальше собственного носа. Они скорее перестреляют друг друга из-за какой-нибудь ерунды, но не станут ждать серьезного дела. А всего-то и нужно — чуть-чуть подождать. Взять хотя бы Боснию и Аркана.^[13]

Б — третья буква венгерского алфавита. С «Б» начинается Бильбо. Мой первый друг в Белграде — Филип Давид.^[14] Каждый день он выгуливает свою собаку перед оцеплением. Собаку зовут Бильбо, и это — мой второй белградский друг. У нас с ней литературная дружба. Бильбо Сумникс — это Бабо (перевод А. Гёнца).^[15] Я не хотел ехать в Югославию во время войны. У меня здесь был друг, который демобилизовался из армии со снайперским значком. Его мать была наполовину хорватка, наполовину венгерка, а отец — боснийский серб. Я не знал, на какой стороне он теперь сражается, дезертировал он или нет, если жив, конечно. Мне не хотелось оказаться под чьим- то прицелом.

Во время осады Сараево Шашкия, сын Караджича,^[16] хороший парень и хороший солдат, оказался лицом к лицу с Юсуфом, своим другом детства. Юка, старый бандит, стал одним из командиров сопротивления в Боснии. Он показывал Шашкии свои раны, они вспомнили старые добрые времена. По ночам Шашкия переправлялся через боснийские позиции, чтобы гульнуть, как бывало, с Юсуфом. По слухам, оттягивались они по полной программе.

Омоновцы, с завтраками в пакетиках, прибывают на автобусах, как тургруппа из захолустья. После беглого осмотра города они становятся в оцепление вдоль проспекта Революции и перегораживают площадь Республики. Появления демонстрантов приходится ждать часами, они покупают у уличных торговцев тыквенные семечки, а свои резиновые дубинки, чтоб не мешали, засовывают за поднятый фартук-намудник бронежилета. Прохожие дружелюбно общаются с ними, рассказывают политические анекдоты и раздают листовки. Девчонки украшают ментов цветочками, приносят пирожные и размазывают крем по пластиковым щиткам их шлемов.

c

В фильмах про коммунистов-подпольщиков нам показывали, как хорошенькие девушки в очках и славные рабочие пареньки швыряют с фабричных труб, с крыш домов и из окон поездов листовки — прямо под ноги представителям рабочего класса, трудового крестьянства и интеллигенции, которые, оглядываясь по сторонам, украдкой их подбирают и спешат дальше. Листовки всюду — на мостовой, в воздухе, на стенах домов. Чтиво льется потоками, цель его — просвещать, информировать, где и когда нам следует протестовать. Расписание самых интересных событий и выступлений, комиксы, призывы сексуального свойства, записочки с неба: «Избей себя! Помоги ОМОНу!»

Я покупаю динары в обувной лавке, на хвосте у меня люди в штатском. Словно я в Москве и снимаюсь в старом черно-белом фильме. «Драгстор» написано кириллицей. Общая атмосфера демонстрации: «Заварили кашу — расхлебывайте!» CNN пытается провести уличный опрос; что бы вы хотели получить на Рождество, спрашивает корреспондент у маленькой старушки, напялившей на голову кастрюлю. Ответ краток, это непереводимо, говорит переводчик после некоторого размышления. От меня не отстают, им нравится моя шапка, спрашивают, где купил. Я для них тоже с Запада, и это досадно. Первое, что я ощущаю в качестве западного человека, — я фуфло. ООН — фуфло, НАТО — фуфло, уж югославы-то знают. Не такое фуфло, конечно, как Варшавский Договор, но все же. Западники живут по правилам, уважают правила, у них все работает. Все умеют делать цивилизованно. Это у них изнутри идет, как и мнимая самоуверенность. Главное — корректность, даже в бешенстве. С элегантной небрежностью забыть, как зовут бывшую жену, построить кошке мавзолей, надеть белый пиджак, вылетая бомбить женщин в черном.

cs

Венгрия и Сербия — расчлененные страны. Ты венгр, ты поймешь наши чувства. Прожиточный минимум ностальгии — Трианон и Дейтон.^[17] Воспоминания о большой и богатой стране. Во времена санкций будапештский аэропорт стал белградским аэропортом. Венгерское меньшинство Сербии воздержалось от бунта. Одно-единственное благоразумное меньшинство. Короче, сплошные плюсы. Редкий случай — быть венгром в Белграде хорошо. Будапешт и Белград — города, которые регулярно уничтожают. Общий опыт, потерпевшие поражение маленькие народы с большими амбициями, меланхолия, замурованный выход к морю. Венгры и сербы потеряли одно и то же морское побережье, только в разное время. Вот она, общность исторических судеб!

Окножираф: «Петер исправился. Это значит, что он допустил ошибку, но потом сделал все как положено».

Гости являются насквозь промокшие, отведав воды из брандспойта, они шутят: теперь хорошо бы чаю отведать погорячей или чего покрепче. Веселые люди. Большому, как шкаф, историку попали прямо в лицо, с его бороды стаивает лед. Милета^[18] рассказывает, что, когда он был маленький, они стояли на мосту Бранков с флажками в руках и махали диктаторам. Он помнит, как мимо в открытой машине проследовал абиссинский император Хайле Селассие, который вел свою родословную от царя Соломона и царицы Савской. Милета ходит к омоновскому кордону с зеркалом: омоновцы смотрят на себя, наблюдающих за демонстрантами, а те наблюдают за омоновцами, чтобы видеть, как омоновцы наблюдают за ними.

Чедомир^[19] говорит, что лидеры оппозиции скомпрометировали себя, нужны новые люди, его любимая группа — «Лав Хантерс», он не верит журналистам, «Лос-Анджелес, конфиденциально» — самый нормальный фильм, который когда-либо был сделан в Голливуде, он обращает мое внимание на монолог Ким Бейсингер и добавляет, что без Косово у сербского народа не будет жизненного пространства.

Входит растрепанная студентка, она не смеет поднять на него глаза, говоря, покусывает губы. Она принесла ему куколку, талисман на счастье. Убережет от милиции. Из-под пальто видны ее трясущиеся коленки. Чеда кивает, улыбается и берет куколку, но по-прежнему грустен. Девчонки несут шоколадки, пирожные и цветы, просят автограф, предлагают выйти за него замуж. У одной на груди плакат: «Чеда, женись на мне!»