Окольные пути

гляд ее блуждал где-то далеко.

– В этом деле, мой дорогой Брюно, вас упасет не Господь, а я сама!

Во-первых, я уже вышла из возраста, которому свойственны эти... развлечения... и потом, я всегда предпочитала худых мужчин...

Она засмеялась, вместе с ней засмеялся и Брюно:

– Признаюсь, что я никогда не надеялся соблазнить вас, Диана, даже если бы и получил на это ваше согласие.

– Вы жестоко ошибаетесь! Задумайтесь на минутку: через десять лет мой возраст практически не изменится. В худшем случае, мне будет около семидесяти лет... А ведь вам-то уже стукнет сорок! Разве не так? И я даже не знаю, будете ли вы достаточно молоды для меня, мой маленький Брюно, в сорок-то лет! В вашем возрасте и при вашей работе вы постареете больше, чем я! Уж поверьте мне! – И, напустив на себя сочувственный вид, она добавила:

– Вы знаете, это ведь очень утомительно – так долго стараться нравиться.

Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не поняла – или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от досады (Лоик не мог решить, какая из гипотез предпочтительнее), – принялась скулить, как щенок, которого тормошат.

– В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю... Что случилось?..

– Ничего не происходит, – сказал Лоик. – Извините меня, я немного пройдусь, мне необходимо размяться...

Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине.

«Нужно все это прекратить, все эти мелкие подковырки, эту глупую агрессивность, – думал он. – Если уж суждено умереть под пулеметным огнем, то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по швам, а если пропадет и лоск, то они вообще сгинут к чертовой матери». Лоик внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который так часто путали со снобизмом или лицемерием, над которым так часто смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и целомудренно, как геройски умирали другие, лучшие, чем он, люди, при других, более достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно получил по заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был вынужден признать, что он и сам поступил бы так же.

За годы жизни в Париже он понял, что острое словцо может поставить человека выше всякой власти, дать право нарушать любые законы, в том числе законы добра и даже... благопристойности. Оно было выше даже личных амбиций: Лоик Лермит принадлежал к породе людей, готовых сломать свою карьеру ради красного словца. Он был одним из тех немногих, а сейчас и вовсе исчезнувших людей, пропавших с тех пор, когда «дела» (во множественном числе) стали для большинства «своим делом» (в единственном числе). Европа стала все больше походить на Америку.

Топавший за ним по пятам ребенок наткнулся на Лоика и с плачем шлепнулся в траву. Его мать, обливавшаяся потом на солнце, с ненавистью взглянула на Лоика из машины, и тот повернул назад. Явно лучше было скрыться в привычном коконе, полном роскоши и злобы, чем шляться по дороге, где царит мещанская