Рассказы (СИ)

Деревню Гирвас он выбрал давно. Несколько раз проезжал ее на автомобиле и сумел заметить тугие струи быстрой и полноводной речки за околицей, высокий деревянный мостик с крошащимися перилами и небольшое спокойное озеро вдалеке. В остальном же все — серые бревенчатые дома, оскоминные лодки, перевернутые кверху брюхом на берегу да магазинчик «Водка–гвозди» в центре — было именно тем местом, где он уже два года мечтал провести одну сентябрьскую неделю.

По замыслу эта неделя должна была стать ощутимой, плотной границей между тревожно любимым прошлым и зыбким будущим. Ведь всего месяц оставался до его, Виктора, 30-летия, той жуткой даты, после которой «лучше уже не будет», и только щемящее ощущение острой необратимости последних дней жизни смогло вырвать его из теплой рутины устоявшихся будней и посадить в холодный утренний автобус.

К тридцатилетию он подошел уже довольно зрелым человеком. Много чувств сумел узнать, познать и сложить во внутреннюю копилку, душой отзываясь на прикосновения их, отсюда и память была крепкой. Сам себе Виктор иногда удивлялся и радовался втайне грустной радостью своей успевчивости, и не было никакой в этом гордыни, а лишь сладкая печаль своего накопленного прошлого.

Он сделал еще глоток, уже более привычный и не такой острый, и услужливая память быстро и легко начала перелистывать страницы былого и дум. В их шелесте не было никакой механизменности, потому что не картинки с выставки жизни, не лица и обстоятельства, даже не чувства, придающие прошлому цвета и оттенки, запоминал Виктор, а истины, правды, точки прозрения, ветки и сучья, за которые удается уцепиться и оглядеться на мгновение перед тем, как Великая река понесет тебя дальше. Это была дивная, драгоценная, сверкающая и тяжелая коллекция. Там ласково мерцала нежно–бежевая истина любви с ее первым взглядом, ничего еще не осознающим, но внутренне уже рванувшимся ответить «Да», с безумным моментом первой встречи после долгого ожидания, с солнечной теплотой кожи под твоими ладонями, с замиранием тайного наблюдения за собой: «Вот идет женщина, которую я, наверное, люблю, потому что люблю вот этот поворот ее головы, и то, как она выглядит сзади, я тоже люблю, и выражение лица, где девочка пытается притвориться взрослой». Насыщенно–синяя правда моря мерно дышала, а в ней и жестокий запах соленой воды с оттенками жизни и смерти одновременно, и прыжки палубы под ногами от качки и спирта, и свобода бескрайности. Красивых темных тонов были злые правды: ярко–коричневым было предательство, познанное с обеих сторон; тяжело–багряным веяло от безудержной злобы, когда в каждом кулаке все твои девяносто килограммов, и со свистом врезаются они в туманный образ врага впереди, отстаивая добро ли, зло ли, просто ли себя. Но здесь же была цвета черного бархата правда любви к книге, дрожь в руках от вкусно изданного тома, неудержимая жажда обладания и трепетное, физиологическое наслаждение от первой фразы: «С третьего часа пополудни и почти до заката долгого, тихого, томительно–жаркого, мертвого сентябрьского дня…»

Опьянение пришло мягко и радостно. В очередной раз Виктор порадовался не столь давно приобретенному умению пить в общественных местах, преодолевая осуждающие взгляды гуляющей публики. В зеленые годы они с друзьями делали это с некоей боязливой юношеской бравадой и были убеждены, не без основания впрочем, что выглядят как молодые боги, прекрасные в своей беззаботности олимпийцы. Позже, когда стала прорезаться ранняя, незрелая мудрость и значительно убавилось искрометной, веселой энергии, публичная дружба с огненной водой приобрела несколько натужный оттенок дешевой хэмингуэевщины. Но только познав прелести раннего алкогольного гепатита, Виктор по–настоящему научился ценить в вине его суть, раскрепощенность вкуса и повод к печальному свободомыслию.

Закупорив бутылку удобной пробкой, он задремал на жестком сидении и проснулся от толчка, когда автобус въехал уже на лелеемый в мечтах мост. Времени до центра деревни хватило, чтобы отогнать сон и успеть замерзнуть, и, выйдя на привокзальной лужайке, Виктор был строг, собран и дрожащ. Стыдливо осознавая, насколько нелепо и непохоже на обычного грибника он выглядит со своей печатной машинкой, Виктор несмело подошел к извечным старушкам на ближайшей завалинке и, предварительно откашлявшись, справился о комнате с пансионом, неожиданно быстро получив лестные рекомендации о небольшом домике возле самого озера.

Пожилая хозяйка встретила нежданного гостя угрюмо и внимательно. К удивлению Виктора они быстро договорились обо всех условиях, включая возможность полуночного стрекота пишущей машинки.

Он бросил вещи в своей комнате и пошел к реке. Неспешные утренние крестьяне подозрительно оглядывали его, зная уже о странном постояльце. Виктор взошел на мост, оперся о перила и стал смотреть на быструю тугую воду, наконец–то расслабившись и почувствовав непонятный прилив сил. Он сделал то, чего отчаянно хотел пять последних лет, но до недавнего времени не верил в саму возможность вырваться из ежедневной, привычной суеты и вот так, не планируя ничего заранее, приехать сюда, храня в памяти мост, реку и деревеньку, этот свой образ среднерусской возвышенности.

Мышцы реки извивались и крутились под ним, завораживая своим бесконечным движением. Виктор очень любил воду, ее непостоянство, о котором никогда не задумываешься всерьез и вспоминаешь только вкупе с какими–нибудь событиями как о мощном, успокаивающем душу фоне. Наблюдая за беззаботным кружением реки, он вдруг вспомнил, как в детстве часами мог смотреть на огонь, живущий в бабушкиной печи. Какое было тягучее ожидание, когда под дровами поджигалась береста, и нельзя было видеть начала, потому что дверку закрывали для тяги. А потом пламя бушевало и шумело, трещали поленья и выступала пена на их торцах, медленно иссыхая. Маленький Витек смотрел, как огонь захватывает все новые и новые территории, и загадывал желания, бросая щепку и считая секунды до того момента, когда она загорится. Иногда щепка ложилась поперек между двумя поленьями, и мальчик волновался, успеют ли проехать партизаны по подожженному фашистами мосту. Когда же огонь догорал и оставались только угли, открывалось запредельное царство красной красоты: в центре — ярко–оранжевое, переходящее в ослепительно–солнечное, ближе к краям оно становилось темно–красным, затем — бордовым, дальше — паутинно–серым. А над ним бегали светло–желтые язычки пламени, окаймленные ярко–синим ободком. Все это великолепие постоянно меняло свои очертания, цвета, границы, жило своей искусствеенной, калейдоскопической жизнью, пока не умирало, и тогда остывший прах выбрасывали в огород…

Начался мелкий дождь, разбавивший сочную акварель лиственного леса грязной водой из банки для полоскания кисточек, и Виктор поспешил домой. В темной комнате он включил свет и пошел было к мягкому дивану, но замер на полпути. Ему вдруг стало ясно, что некуда больше откладывать тот мучительный момент, которым жил подспудно всю сознательную жизнь, а последние несколько лет — надрывно и отчаянно. Он сел к столу и неловко заправил белый лист в машинку…

Первая, сама важная, по Папе, фраза, приснилась ему несколько месяцев назад. Наяву он долго пытался и не мог выродить что–нибудь простое и с вывертом одновременно, что–нибудь до боли вкусное. А тут, пожалуйте, наготово и без особых хлопот. Утром, проснувшись, Виктор внимательно вспомнил весь сон и поставил в сознании флажок на место ночного прозрения.

А до этого были долгие годы, когда постоянные сомнения порождали глупое бездействие. Сразу после школы он хотел поступать в Литературный, но, убоявшись, остался в родном городке. Правда, для себя было придумано замечательное оправдание: как же я могу писать о жизни, не зная ее; нужно побывать, понять, почувствовать, а потом браться описывать. Впрочем, даже сейчас мысль эта казалась ему не лишенной смысла, и только тревожила и ввергала в унылое недоумение успешливость молодых гениев. Виктор поступил тогда на медицинский и внимательно резал трупы, мыл полы в операционных и изучал циничную науку врачевания, задвинув мысль о литературе в далекие закутки сознания. Затем была армия, после нее — смешные попытки бизнеса в экстремальных условиях русского рынка, два брака, двое детей, и книги, книги, книги. Чужие, написанные счастливцами, способными писать, они жили вместе с Виктором, и жизнь их была прекрасна своими взлетами и падениями, своим грубым вторжением в реальность и пугающе ощутимым изменением ее. Вся эта мирная раздвоенность продолжалась довольно долго, пока вдруг резко и оглушительно, как стакан водки, не ударило осознание утраченного времени. Виктор заметался. Он стал судорожно записывать свои «тонкие» наблюдения в записные книжки, натужно спорить о литературе в случайных пьяных компаниях и публично, но искренне, страдать от непопыток своих, пока однажды не понял пронзительно, что не произойдет ничего само по себе, что нужно ему просто сесть, просто взять бумагу и ручку и попробовать сделать то, чего просит душа…