Крушение на Грейт-Рассел-Стрит

Выйдя из лавки, почувствовал, как вдруг приободрился и вновь владеет собой. Эти моменты аберрации, странно все это и довольно досадно. Тут он заметил, что на другой стороне, напротив того места, где он стоит, ломают еще один добротный викторианский дом и делают это, к тому же, казалось бы, самым несуразным образом. Теперь он вспомнил, как неделю назад стоял тут, наблюдая за рабочими, разбиравшими островерхую, готическую крышу. Сейчас он снова стоял, наблюдая за ними, и понял, что он не один, а с целой группой, которая, растянувшись вдоль тротуара и задрав головы кверху, смотрит через дорогу, и сообразил, что на протяжении всего рабочего дня рабочие постоянно собирают аудиторию, хотя и текучую. Доставляет людям удовольствие вид разрушения или же они смотрят на него с сожалением? Сам он на прошлой неделе, помнится, наблюдал с осуждением, и, придя домой, сетовал перед Шерли на то, что уничтожается облик города и что вандализм городских властей, хотя и не такой откровенный, хуже вандализма частников, потому что проводится с куда большим размахом: не даром они с Роджером одними из первых в своем поколении высказали предположение, что викторианская архитектура по-своему велика. Сегодня половина здания была снесена начисто, вторая же казалась погребенной под грудой лежавших на земле мелких обломков, совсем как во время воздушных налетов, даже тот же запах пыли. На стреле крана (самого крана и крановщика не видно) медленно раскачивается на цепи из стороны в сторону, словно какое-то слепое, но опасное животное, шар и, изворачиваясь, наносит исподволь фатальные, хотя и неуклюжие удары по расшатанным стенам. Вот он, переметнувшись, принялся упорно долбить остатки карниза, с грохотом посылая их в конце концов навстречу судьбе четырьмя этажами ниже. Дальше очередь за фрамугой.

По мере того, как он наблюдал, неодобрение постепенно сменилось ощущением приподнятости. Возбуждали самые размеры разрушения. Большой дом, всего два месяца назад считавшийся пригодным и даже ценным, содержавшийся в тепле и чистоте, теперь по чьему-то своевольному приказу лежит в руинах со вспоротым нутром. Разве нет в этом чего-то здорового? Прошлое сознательно сметается с лица земли, его обветшавшее внутреннее убранство сгорает в очистительном пламени, ничто не щадится, не сохраняется бережно впрок? Добрых семь минут с наслаждением наблюдал он, как слепое чудовище наносит удары, расшатывает и грызет, а кирпичи и камни с треском падают вниз.

Когда он вновь двинулся вперед, он заметил, что устал еще больше. Каждый шаг, казалось, требовал тщательной подготовки, в голове опять поднялся этот чертов звон. Иногда во время работы звон приводил его в бешенство. Шерли, не переставая, твердила, что это «просто кровообращение», словно считала, что уже само знание приносит какое-то облегчение, глупая корова. Звон не беспокоил его — просто приводил в бешенство. Разъярившись, он плелся теперь вперед… Куда, к черту, подевались такси?… И разве он собирался брать такси? Ладно, зато сейчас собирается. Словно в ответ на его мысли, по улице навстречу ему мчалась пустая машина с горящим огоньком. Он собирался было сделать знак, но тут заметил номер. На нем значилось: «КРК».

Пока он так стоял, такси, замедлив ход, словно шофер ожидал его знака, а потом, набрав, когда он не поднял руку, скорость, проехало мимо. Крк. Остров у северного побережья Далматии; одно из типичных славянских названий без единого гласного. В Англии большинство никогда б и не услышало про него, если б не… Да и опять позабудет. Через год-другой большинство позабудет, что это название имело какой-то смысл — что там разбился самолет. Даже у него буквы «КРК» сразу же отпечатались в голове, словно изображение на сетчатке, не тармаковой дорогой, не грудой искореженного металла и раскрытыми чемоданами с рассыпавшейся летней одеждой, а просто довольно пустынным островом, каких множество на Далматинском побережье с его навязчивой, призрачной красотой. Они с Роджером не ездили туда, подумалось ему. Но, может, говорили о том, чтоб поехать, и бывали на подобных ему островах: козы, сонный звон колокольчика над сонной водой, крестьяне, для которых поездка на материк — редчайшее событие. Первобытная островная изоляция (в буквальном смысле слова) через некоторое время начала угнетать его — одна из многих причин их бессмысленной ссоры, разве нет?

Если б они поехали на Крк — если б он сам специально поехал туда (но зачем?) — отразилось бы это на каком-то космическом порядке вещей там, далеко, за голубыми несуществующими пределами, недоступными разумному пониманию?

Умилостивила бы тогда его поездка богов (тех богов, в которых, по его утверждениям, верил Роджер) и сделала бы она что-то, чтобы сорок с лишним лет спустя предотвратить крушение на острове большого самолета? Мог бы он тогда, молодым человеком, благодаря какому-то сверхъестественному проявлению сосредоточенности и проницательности спасти свое будущее дитя и ее детей и мужа? Если так, Меррилл и его внуки погибли оттого, что время едино и что ему почти все было безразлично, что он не старался, а, потворствуя своим слабостям, ссорился с Роджером просто со скуки.

Все, конечно, вздор. Вздор больного самомнения. Как раз то, к чему пристрастилась Шерли со своей треклятой астрологией, и что он так презирал. На самом деле никакого порядка вещей, ни космического, ни какого другого, не существует, и вовсе не обязательно «расплачиваться» за что-то и уж точно, что не так. Но в тот самый момент, когда он говорил это себе, шевеля губами, словно ораторствуя перед Шерли, до него дошел страшный смысл того, что он говорил. Потому, что если нет возмездия, нет и вознаграждения и никакие обещания за усердие не оправданы. Не задумываясь и никогда не формулируя этого в словах, он верил к тому же — поистине верил всю жизнь, — что неизменно удачливой собственной своей фортуной он отчасти обязан своим же личным талантам и выдержке. Выделяясь еще мальчиком в школе, он считал, что нет причин отказываться от оптимизма, что жизнь, что бы она ни сотворила с другими, по существу распорядится им наилучшим образом. И в целом жизнь так и распорядилась. Только теперь, почти случайно, на углу улицы, на семьдесят девятом году жизни открылась ему ужасная правда о том, что будущее в конце концов больше не собирается компенсировать ударов, которые наносит ему настоящее, да и во всяком случае не так уж много осталось этого будущего. Что свершилось — свершилось, и даже бог, тот бог, в которого он не верил шестьдесят с лишком лет, не мог ничего изменить. Меррилл с мальчуганами погибла, и действительно некому и нечего больше сказать. Он проиграл под конец. Томившее его с лета ощущение подавленности и собственной несостоятельности, которое он, не распознав, называл про себя «старостью», это в конце концов просто вечное, безутешное горе.

Его прошиб пот. В ушах так звенело, что он не мог понять, от этого звона или от непрерывного шума транспорта раскалывается голова. Перед глазами заплясали темные точки, застилая взор, словно крупные капли дождя на стекле, но и сквозь точки он вдруг увидел, что «КРК» стоит на других машинах и автобусах на Тоттенхем-Корт-Роуд — фактически на всех. Еще в тот момент, когда глаза его заметили эту несообразность, здравый смысл отверг ее: это уж наверняка обман, маниакальное желание повсюду видеть смысл, открывать порядок там, где на самом деле нет ничего. Но минуту спустя, увидев, что улица запружена множеством Джонов и Поппи, несметными их полчищами в разных вариантах, он забыл свои рассуждения. Так и должно быть, подумал он с обидой; только потому, что мне они безразличны. Он избегал их коллективного взора.

И тут он увидел Роджера, в полупрофиль, он как раз садился в автобус.

Роджер!

Он был уверен, что произнес это имя. И думал, что побежал. Но прохожие, которые довольно быстро начали собираться вокруг валявшегося на земле твидового пальто, в один голос говорили, что старый джентльмен просто упал на том месте, где стоял, по-прежнему крепко сжимая портфель.