Дорога. Губка

Именно поэтому так напуган Франсуа, именно поэтому мысль о предстоящем спектакле становится для него навязчивой идеей, преследуя его днем и ночью. Дело не только в том, что ему придется отказаться от тех принципов актерского исполнительства, которые ему преподал его первый учитель Дель Мармоль и которые признаны в классическом, традиционном театре «Комеди Франсез», — в новый театр, театр, созданный Брехтом и Питером Бруком, актер должен нести свое «я», свою личность, свою четкую жизненную позицию. А для этого, очевидно, надо перестать быть существом нейтрально-безразличным, впитывающим в себя, подобно губке, все без разбору.

Так идейный смысл романа выходит за рамки личной трагедии Франсуа, не ограничивается он и столкновением двух концепций театра: традиционной, ставящей между залом и сценой невидимый, но обязательный барьер, и брехтовской, рассчитанной на активное взаимодействие актера и зрителя, — как это утверждала французская критика. Замысел Омон шире. Ее интересует постижение человеческой личности, ее привлекает диалектика сути и видимости, содержание личности и скрывающие это содержание маски. Причем эта проблема — подобно лейтмотиву большого музыкального произведения — находит разрешение в разных тональностях. Писательница обращается к ней, говоря о судьбе главных героев, — и тогда она звучит трагически, затем возвращается к ней в связи с некоторыми второстепенными персонажами — и тогда она приобретает черты бурлеска.

Личность Франсуа начинает формироваться, когда действительность властно вторгается в его пассивное существование. Трагически-нелепо погибает его жена. Смерть, которую он столько раз изображал на сцене и в кино, приводя в восхищение и трепет зрителей, перестает быть игрой. Этот эпизод подводит черту под определенным периодом жизни Франсуа. Он покидает театр, Париж, возвращается в отцовский дом в родном Льеже, где ему все предстоит начинать сначала.

Это же противопоставление видимости и сущности обыгрывается и в образах родителей Сесиль. Всю жизнь распевавшие одни и те же пошлые куплеты, они живут только в своих опереточных ролях и давно забыли о том, каковы их подлинные лица. Однако попытка Сесиль отобрать у матери ее маску привела, как уже говорилось, к трагическому концу, потому что для госпожи Ларсан жизнь без маски равносильна смерти. А вот для Жюльена Кастеллани, незадачливого киноактера, озвучивающего американские кинобоевики, трагедия состоит в том, что его ценят и любят только за его маску, и он в истерике кричит: «Я хочу, чтобы любили меня, меня самого, независимо от того, в чью шкуру я влезаю!»

Как видим, Мари-Луиза Омон варьирует одну и ту же тему, рассматривая ее с разных сторон.

Писательница не дает никаких рецептов и рекомендаций. Между собой и читателями она как бы ставит своих героев. А их судьба, и прежде всего судьба Франсуа Кревкёра, убеждает в том, что собственную личность можно сформировать и сохранить, бесстрашно открыв себя жизни, не опасаясь ни горестей, ни испытаний и не пытаясь отгородиться от них, уходя в искусственно созданный, замкнутый мир.

Гуманистичность, свойственная романам Мари-Луизы Омон и решительно выделяющая ее на фоне неоавангардистских экспериментов, изгоняющих из сферы своего внимания человеческую личность, верность лучшим традициям классической литературы, которым писательница следует без ученической робости, со свободой зрелого мастера, — все это привлекает внимание к ее творчеству и дает основания для того, чтобы познакомить с ним советского читателя.

Дорога

I. «Пенал»

начале обязанность каждый день ходить на работу меня угнетала. Одна мысль, что целых восемь часов я должна пробыть в каком-то определенном месте, и всегда именно там, а не где-нибудь еще, мне почему-то претила. До самой пенсии я не смогу спокойно дышать воздухом будней, разве что в августе. Словно меня насильно постригли в монахини. А вот теперь я довольна, что каждое утро знаю, куда мне надо идти и как я туда доберусь, это вроде бы отдых — женщины, которые не работают, ни о чем таком даже и не догадываются.

Сейчас два часа ночи. Было, наверно, чуть больше половины шестого, когда гваделупец высадил меня у той гостиницы. Он прекрасно видел, что я побаивалась сесть за столик на тротуаре, и предложил проводить меня в залу.

Обычно-то в два часа ночи я крепко сплю, только к четырем просыпаюсь ненадолго. Я не встаю, но зажигаю ночник у изголовья и оглядываю спальню, проверяя, все ли в порядке. Справа от меня — спящий Паскаль, слева — складной ночной столик.

Мне очень нравится складная мебель, потому, разумеется, что можно все менять, ничем не рискуя. Можно разнообразить интерьер, иначе организовывать пространство, и это ни к чему не обязывает. Не помню, в каком журнале я встретила это выражение, но и сейчас еще вижу повелительный заголовок: «Организуйте пространство…» Быть может, вместо многоточия там и был восклицательный знак. Лично я его недолюбливаю, он или слишком резок, или уж слишком патетичен и взбалмошен, как наша бедная Антуанетта Клед, которая любит ставить — его на своих карточках. Итак, в четыре часа я просыпаюсь и оглядываю спальню. Если Паскаль вдруг тоже просыпается, мне достаточно сказать ему: «Спи, Паскаль, уже поздно», — и он тут же закрывает глаза и снова засыпает, бормоча, что, наоборот, еще рано. Даже во сне он сохраняет великолепную невозмутимость, и с губ его не сходит слабая улыбка.

Прямо напротив меня всегда тщательно закрытый стенной шкаф. Если вдруг приключится (слово «приключится» я употребляю не случайно, а потому, что в такой строго упорядоченной жизни, как моя, приотворенная дверца шкафа — это уже целое приключение, даже повод для беспокойства), так вот, если приключится, что шкаф вдруг открыт, я раздумываю, стоит ли его закрывать: ведь, если я встану, мне нелегко будет снова заснуть, а если погашу свет, чтобы эта открытая дверца исчезла с глаз моих, то все равно буду видеть ее сквозь закрытые веки, — черный провал в белой стене. В конце концов я все-таки встаю. Закрываю дверцу и фиксирую в памяти: «Сказать об этом Паскалю». И вовсе не для того, чтобы поругаться с ним (я — жена нестроптивая), но надо же как-то разграничивать обязанности. Для супружеской пары не знать, кто за что несет ответственность, на мой взгляд, просто опасно.

Моя мать говорила «супруги», бабушка — «семья», мы говорим «пара», но в действительности мало что изменилось, само понятие существенной эволюции не претерпело. Паскалю, я думаю, слово «супруги» кажется пошлым, а может, устаревшим. Когда мне случилось раз или два по нашей семейной привычке его произнести, по лицу Паскаля скользнула брезгливая гримаса. Я тут же поправилась. Что бы там ни думали, у меня прекрасная приспособляемость.

Слева от стенного шкафа стоит высокий и узкий платяной, из тех, что называют «пеналами»; в таких шкафах прятались во времена Революции. Он из вишневого дерева, и хотя на нем много резных украшений, вид у него довольно непрезентабельный, жалкий и убогий. Шкаф, конечно, вандейский, сколько бы Паскаль ни называл его бретонским. Мне это даже неприятно, я ведь с детства слышала, как его называли вандейским, но с мужем я не спорю и довольствуюсь тем, что всегда про себя называю его вандейским. А для Паскаля он раз и навсегда бретонский. И хотя каждый из нас убежден в неправоте другого, ни он, ни я даже намека такого в разговорах не допускаем. Этот пример дает прекрасное представление о наших супружеских отношениях.