Дорога. Губка

Паскаль очень покладистый. Это не только главное его свойство, но и самая яркая особенность. Он сказал, что нисколько не будет препятствовать моей учебе, не будет нарушать моего распорядка и что во всем под меня подладится. Отдавая дань своей былой романтичности, я называла его Вьюнком. Он хотел не просто жениться на мне, а соединиться со мной, присоединиться к движениям моего сердца и души, быть рядом, но не обременять собой. У него поистине уникальная способность вовремя отступать на второй план. Мы поженились, и он сдержал все свои обещания. На сегодня моя жизнь делится ровно пополам: восемнадцать лет без Паскаля, восемнадцать с ним. Эта мысль мне очень приятна симметрией, в ней заключенной, которую, увы, надолго не сохранишь.

Не знаю, почему я снова стала фантазировать, и не знаю, в какую пору моей супружеской жизни это началось. Но я непременно должна уточнить: эти фантазии не имеют ничего общего с моими детскими бреднями, дерзкими и распространявшимися на всю мою жизнь; на сей раз меня захватили врасплох, и мне пришлось постараться заделать брешь. Впрочем, судя по фразе «Вам нет и двадцати», было это на второй год моего замужества; с той фразы все и началось.

Я только что улеглась. Если можно захмелеть, наслаждаясь покоем, то так со мной и произошло. Я читала толстую книгу о системах классификации на предприятии. Слева от меня на ночном столике лежал карманный фонарик и стояла бутылка минеральной воды, вдруг захочется пить или не будет света. Справа от меня лежал только что уснувший Паскаль, на коврике возле кровати тихо посапывал, свернувшись клубочком, Антоний III, после сегодняшнего купанья похожий на свадебный торт; я была совершенно поглощена чтением, как вдруг услышала: «Тебе нет и двадцати», полное упрека и жалости. Голос произнес «вы» один-единственный раз и сразу же перешел на «ты». Чтобы не было недоразумений, скажу, что голос шел изнутри, как это бывает в полусне, а вовсе не при галлюцинациях. Загадочные слова родились во мне самой, но помимо моей воли и произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Книга упала на пол, рядом с Антонием. Пес вскочил. Я погрозила ему пальцем, чтобы он не залаял, но при этом зацепила шалью бутылку с минеральной водой, падая, она разбилась. Оскорбленный Антоний грозно зарычал на ближний к нему осколок. Казалось, все в комнате зашевелилось, пришло в движение: свет стал ярче — это, по правде говоря, явление довольно обычное в пригородах, — а приоткрытое окно скрипнуло под порывом ветра. Только Паскаль лежал, как и раньше, голова его сползла с подушки, лицо повернуто ко мне, на губах смутная улыбка. Я почувствовала себя очень одинокой и совершенно чужой здесь. Бутылочные осколки проложили неясную дорожку между собакой и ночным столиком. Пол у нас слегка покатый, и вода уже подступала к лапам Антония, смотревшего на нее с презрением. «Пенал» скрипнул, и у меня закралось подозрение, что шкаф обитаем. Вернее, я задумалась, как повела бы себя, если бы вдруг заподозрила, что в нем прячется человек, и мысль эта, к моему огорчению, не показалась мне неприятной. Я обозвала себя идиоткой и снова взялась за чтение «Анализа систем классификации документов на предприятии», но книга стала куда менее связной, потому что я потеряла нить повествования. Прекрасно понимая, что переживаю важную минуту и что должна проявить твердость, я совершенно не знала, как это сделать. Я понимала и то, что Паскаля будить бесполезно, пусть лучше лежит рядом со мной как образок, как некий супружеский амулет. Все было настолько необычно, что у меня об этом остались лишь какие-то вымученные воспоминания. Я вот о чем: пережитое тогда мгновение было ни с чем не сопоставимо, подлинный аромат его улетучился, так что я могу восстановить лишь последовательность событий. Если я скажу, что, уткнувшись носом в книгу, почувствовала вдруг симптомы удушья, моему недомоганию постараются подыскать разумное объяснение. Если добавлю, что, задыхаясь, ощутила смутную и сладкую надежду, срочно призовут на помощь психоаналитиков.

Я встала, чтобы глотнуть свежего воздуха у окна. И вскрикнула. Я забыла — а ведь я ни о чем никогда не забываю — об осколках, разбросанных по полу. Но я и не подумала их собирать, не стала заниматься пораненной ногой, а подошла к окну и распахнула его в непроглядно темную ночь, наполненную свежестью, по какую-то бесцветную и безлюдную. Дом упирался в стену мрака, я задыхалась все сильнее. Я закрыла окно и только тогда вдохнула лесной воздух и представила себе, что дом наш затерян в лесу. Это было похоже на освобождение и отпущение. Спальня наполнилась свежестью листвы. Откуда могла она взяться, как не с улицы? Она проникла в комнату в тот короткий промежуток, когда окно оставалось открытым; казалось, будто рука недруга долго зажимала мне рот, а теперь наконец разжалась.

Мне тут же стало стыдно, что вокруг такой беспорядок. Лужа возле кровати, пятна крови на паркете, нога, все еще кровоточившая, разбросанные повсюду осколки стекла — под столиком и под кроватью, — все вместе возмутило меня так, словно не я сама это устроила, Я была поистине счастлива, когда привела все в порядок. Я вновь обрела ловкость профессионала: вата, марля, йод, бинт словно спешили занять свое место под моими пальцами. Перевязав ногу и убрав все с пола, я легла рядом с Паскалем и почти сразу уснула, вдыхая запахи леса.

Повторю еще раз — я отнюдь не была жертвой какого-то наваждения. Мысль о лесе может прийти в голову кому угодно, но вместо того, чтобы абстрактно развиваться у меня в мозгу, она буквально с цепи сорвалась, да еще вызвала к жизни все образы и ощущения, связанные с лесом, которые я могла почерпнуть из действительности, из кино или книг. Все это так плотно обступило меня, что мне показалось, будто и спальню тоже обступил со всех сторон лес. Я уже не была уверена, попаду ли я, выйдя из этой комнаты, в столовую: может, ее там не будет, как иногда на лестнице не оказывается под ногами следующей ступеньки, — и я попаду прямо в лес?

Вот и все, что произошло в тот вечер, а назавтра я об этом и думать забыла. Повязка ночью сползла, и, только встав на ногу, я вспомнила о ране. Боль была не такой сильной, чтобы вчерашние происшествия предстали в трагическом свете. Затем день прошел, часы прокрутились в их беспощадной последовательности, точно белье в стиральной машине. Я не из тех молодых женщин, которые скучают на работе по мужу или по своей собаке; мне достаточно знать, что, когда настанет час, я их увижу, и мысленно поместить их в конкретном времени и определенном пространстве. По правде говоря, в этом удовольствии мне часто бывает отказано — Паскаль любит импровизации. Что касается меня, то я терпеть не могу, когда вмешивается случай, за который всегда чувствую себя в ответе, словно не сумела как следует что-то организовать. Все должно происходить в урочный час, и ничего, кроме намеченного у меня в записной книжке, случаться не должно, а все, что в ней намечено, должно быть выполнено.

Вечером второго дня (если считать, что накануне был день первый нового периода моей жизни, который обещал быть нелегким и полным борьбы) в тот же час все вокруг было точно таким же, как и в предыдущий день. Все на своем месте: на ночном столике бутылка с минеральной водой, на которую надет стакан, на коврике у кровати свернувшийся в клубок Антоний III, не грязнее, чем накануне, потому что в ту пору я уже вычесывала своего пса каждый день, посыпая его тальком; справа Паскаль, улыбающийся во сне; в руках у меня та же книга о системах классификации документов, открытая на той же странице, поскольку прочитанное вчера совершенно выветрилось из моей памяти, вытеснилось происшествиями. Что я имею в виду, говоря «происшествия»: то ли возвращение прежней ребяческой склонности предаваться фантазиям, то ли появление леса, обступившего наш дом, и человека, спрятавшегося в шкафу, давно переделанном в бельевой с пятью полками? Самой мне трудно ответить на такой вопрос, тем более что я немедленно призвала на помощь всю свою силу воли, чтобы эти происшествия не вышли из пределов разумного.