Брат, Брат-2 и другие фильмы

МАМА: Ты бы приезжал почаще.

ЕГОР: Да я бы приезжал почаще, если бы у меня было для этого время. А то загон такой, что ой-ой-ой. Я ни разу в этом году не был на Балтыме. Это смехота!

МАМА: На Таватуе.

ЕГОР: На Таватуе — другое дело. Я говорю — на Балтыме.

МАМА: А как там с Настей?

ЕГОР: Нормально. Работаем. Вот новый альбом должен записать, осенью. Нормально.

МАМА: Ну, а все-таки, как там?..

ЕГОР: Где «там»?

МАМА: На квартире.

ЕГОР: А тебе какая разница-то?!

МАМА: Все-таки интересно матери.

ЕГОР: Неинтересно. Живу и живу. Зашитый, заштопанный, постиранный. Этого достаточно.

МАМА: Игорь, надежней матери было бы, когда ты там не один. А то мать ложится и думает…

ГОЛОС ЕГОРА: До провала своего в Ленинграде я был ребенком. Огромная была, конечно, травма. И вот с этих времен я стал считать себя человеком взрослым. Я отвечаю за свои поступки. Не только за свои, но и за поступки других людей, которые связаны со мной. Да, я взрослый человек.

МАМА: Машину купи.

ЕГОР: Машина — значит, гараж…

МАМА: И жениться надо…

ЕГОР: Жениться — осуждаем.

МАМА: Сколько лет тебе, старичок уже…

ЕГОР: Ну и что?

МАМА: В старости кружку воды некому будет подать…

ЕГОР: Артисты живут долго.

МАМА: Неправда. У всех вон бегают дети, а у тебя…

ЕГОР: Обидно, конечно. Но пока, при такой жизни, лучше не иметь, потому что это будет дурдом тогда совсем. На мне же еще университет. Я ж пока не защитился до сих пор. Обождем.

НАСТЯ: Я не разделяю такие понятия: взрослый и невзрослый. Это не показатель вовсе. Мне кажется, что некоторые детские черты пронесешь дальше с собой, а многие теряются. Я не знаю, не знаю…

Егор говорит, что я живу только сегодняшним днем, как крайняя форма инфантилизма. Он считает, что вот дети прожили день, заснули, слава богу. Проснулись, опять дети живут. Вот я так же. По-другому я не хочу. Потому что каждый день — он очень ценный. И что жизнь какая-то будет впереди, особенная, яркая — этого не будет.

Я никак не могу понять, почему Егор говорит, что Стинг — это его.

ЕГОР: Опять же связанное с моим ранним взрослением… Мне тогда уже тринадцать лет было, а парням, значит, побольше. Они начали брачные танцы. У нас девица жила в первом подъезде опять же. Она была уже в самом соку.

Слопал меня Торо. «Уолден, или Жизнь в лесу». Это удивительно, удивительно. Потому что, ну, казалось бы, что такое вот этот пруд, возле которого он жил? Он его опоэтизировал, он сделал из него нечто, что возвысило его, не только его, но и нашу душу. Человек — существо ущемленное, и, когда он в мелочах начинает видеть великое, он, конечно, обманывает себя, но он по более большому счету не обманывает себя, по более большому счету он прав. На самом деле, жизнь прекрасна, только мы об этом ни фига не знаем…

И мы ходили, хотя страшно, конечно, было. Я уж не говорю там конная кавалерия из Кедровки с цепями. Это ж все было.

Клюшку взял хоккейную (я в хоккей тогда играл), разрисовал ее, лады нарисовал и натянул резинку от трусов, настоящую такую, дробь семнадцать. И на ней бренчал. Мама как увидела, говорит: «Отец, ты сошел с ума» — и купила мне гитару, которая, так сказать, до сих пор у меня живет. Ну, это все, конечно, играть на резинке…

ОЛЕГ: К музыке, значит, тебя привела резинка от трусов?

ЕГОР: Видимо, так.

ДЕВУШКА: А сейчас сможешь на резинке?

ЕГОР: На резинке? Не знаю.

ПЕСНЯ:

Настя дома

НАСТЯ: Вот любовь к кому-то, к чему-то — она требует отдать от себя. Это момент какого-то освобождения. Ты отдал, и ты счастлив. Чем ты больше отдашь, тем богаче ты будешь, тебе возвратится. Если ты даже получил отдачу не от того человека, которого сильно любишь, пусть не при жизни — но ты твердо знаешь, что отдача вообще существует, она есть.

Я бы хотела его видеть таким человеком, который не боялся бы отдавать любовь. То есть был бы щедрым, душою щедрым был. Когда он будет щедрым — отдаст себя самого, примет на себя чью-то боль, страдания, переживания чьи-то на себя возьмет, свое отдаст доброе. Мне кажется, если вот это будет в нем, за этим все появится остальное. Любовь — она рождает все.

В бане

ЕГОР: Я уже потек немного.

БУТУСОВ: Да нет.

ЛОЕВСКИЙ: Надо еще посидеть немного.

БУТУСОВ: Надо еще подлить.

ЛОЕВСКИЙ: Он сейчас вверх пойдет, потом будет оседать.

ЕГОР (поет):

ЛОЕВСКИЙ: Ну и что?

ЕГОР: Я даже дверь открыла…

ЛОЕВСКИЙ: Ну и как?

ЕГОР: И целый вечер дома я была…

ЛОЕВСКИЙ: Егор! Твое здоровье! Нет, а ты пой.

ЕГОР: Она пишет музыку. Она на клавишах играет. Слава вот пальцы ставит. Вилы, там три аккорда! Ты ей, помнишь, текст писал: «Ни ступеньки, ни уступа, навсегда-а?» Да, старик, какой кайф! «Ты войдешь в меня, словно вода!»

ГОЛОС ЕГОРА: Я вообще счастлив, что женщина, с которой я познакомился, научила меня видеть как-то мир иначе, по-своему. Теперь я знаю, что если человек мне нужен, то возникает вещь, которая для меня совершенно непонятна — когда мне, допустим, приходится делать что-то помимо своей воли, что-то, может быть, иногда неудобное для себя ради этого человека. Удивительная вещь. Это невыгодно, неумно, непонятно. И, тем не менее, мне нравится, нравится, когда, допустим, человек рад тому, что я для него сделал.

ЕГОР: Она читает китайскую и японскую поэзию, все эти танка там, всякие халявы, которые я тоже, в общем-то, понимаю, все эти вещи, Мати Куисай, Кинг Кримсон «Стоя у окна». Я чувствую прелесть этой заснеженной беседки, понимаешь? Но не все. А она читает все. И понимает. Я вижу, что она это понимает, и мне стыдно, что я такой вообще странный козел и ничего не смекаю. А она — смекает! Вот как, откуда это взялось? Ну хорошо, есть одна отмазка: архитектурный институт. Я считаю, что это великая вещь, эта аура, которая там существовала…

…Бог? Ну, только ты ей этого не говори, если мы ей скажем, что там от Бога…

НАСТЯ (поет):