Осажденный город

Вот в эту эпоху слома и нерешимости, когда только подымал голову город, где ветер еще был дурным предзнаменованием и лунный свет приводил в ужас, как знамение бедствий, — в чистом поле этой новой эры и родилась и скончалась Ассоциация Женской Молодежи Сан-Жералдо, сокращенно АЖМСЖ.

Вначале обращенная к милосердию, группа — стегаемая моторами заводов, разрываемая скоком лошадей и внезапными гудками фабрик — обрела неожиданно свой собственный гимн, и в крутом повороте, испугавшем самих участниц, ее целью стало создавать нечто новое и прекрасное. Возможно, Ассоциация и ограничилась бы устройством общественных лотерей и гуляний, если бы не Кристина, которая зажгла огонь бесплотный и для бесплотия предназначенный, в каком и сгорели участницы во имя грядущего совершенства души. И молодые женщины собирались теперь со страстью, уже ни на что в действительности не направленной. Под вечер было видно, как входят в дом, торопясь на собрание, группки низеньких девушек, коротконогих и с длинными волосами — женский тип этих мест. Во имя надежды, которая уже всех пугала, они будоражили друг друга и выражали себя в пении гимна, повествующего с плохо сдерживаемым раздражением о радости цветущих полей, веселье воскресений и о благе вообще. Их страшил город, рождающийся на их глазах. По воскресеньям они шили под песню и прерывали на мгновенье свою работу лишь в полдень, задыхаясь от жары и проводя ладонью по темнеющему пушку над верхней губой; ложились они рано. И в огромной ночи над Сан-Жералдо случалось наконец что-то, чей смутно-запыленный смысл они тщетно пытались воспеть днем, раскрывая рты. Прислушиваясь во сне, они метались, призываемые и не могущие прийти на зов, растревоженные незаменимой важностью, какую имеет каждая вещь и каждое существо в городе, который рождается…

Но Кристина разожжет их пыл на следующем собрании. Достаточно ее присутствия, чтоб расшевелить всех, и вскоре, среди туманных слов о чистоте и любви к душе человеческой, ибо в мрачной зале собрания никакие более ясные слова не могли быть произнесены, все будут уже в экстазе и вступят на дорогу добра: «Кристина — это наш авангард», — говорили девушки, улыбаясь. Это был ловкий маневр духа со стороны, с какой менее всего ожидалось. А пока что Кристина устанавливала с легкостью и находчивостью новые принципы: «Жизнь, какую носим мы внутри, — это не земная жизнь», — говорила она. Фабрики гудели, объявляя о конце рабочего дня. Вскоре послышится скрип железных ставней, опускаемых над окнами лавок, но девушкам не хотелось расставаться, и в комнате, уже темной, они толклись, не зная, что надо теперь делать.

Кристина была низенькая девушка, как и полагается женщине быть, полноватая, как и полагается быть женщине. Это была самая смышленая девушка предместья. Что, однако, отнюдь не способствовало ее успеху у мужчин. Эти, более простодушные и прямые, чем женщины Сан-Жералдо, приближались к ней скорее из любопытства: от нее пахло молоком, потом, бельем — они принюхивались слегка и уходили прочь.

Когда Лукресия вошла в АЖМСЖ, она застала ее членов в состоянии такой уж свободы мысли, что они и не знали, что делать дальше. Столько они самовыявлялись, что стали в конце концов похожи на цветы из романсов, обретая смысл, выходящий за пределы каждой из них, и пребывали в постоянной суете, как беспокойные теперь улицы Сан-Жералдо. Сформировался, в общем, тип человека, подходящий для жизни предместий в те времена.

Лукресия сблизилась с ними, привлеченная мыслью о танцах, но с первого раза они с Кристиной прониклись друг к другу враждой; только Лукресия была не так хитра и потерпела поражение. Кроме того, все тут казалось ей чужим, и слово «идеал», которое девушки так часто повторяли, звучало для нее как незнакомое. «О, идеал, о, идеал!», но что хотят они сказать этим «о, идеал!»? — спросила она у них упрямо и даже надменно. Девушки, смутясь, досадливо переглянулись. Лукресия сразу же и ушла из Ассоциации, тогда как Кристина еще укрепилась в своей власти, все более жестокая и торжествующая. И вскоре смятение, вызванное Лукресией, было забыто. Подобно тому, как люди уже не'обвиняли в наступивших переменах лошадей. Последние однако, не замечаемые повседневностью, составляли скрытую силу Сан-Жералдо. Они — и Лукресия, презренная Ассоциацией.

Эта девушка и лошадь представляли два типа строителей, заложивших традицию будущего города-государства. Оба могли послужить для фигур будущего его герба. Глубокий сплав молодой горожанки со своим временем был сплавом древним, возникающим всякий раз, когда образуется поселенье людей, ее история образовала своим напором дух нового города. Бесполезно было бы предполагать, какое королевство представляла она по отношению к новой колонии, ибо труд ее был слишком недолог и почти неприменим: она лишь видела перед собою какое-то «нечто» и отражала в себе. В ней и в лошади отражение было выражением.

По правде сказать, труд довольно примитивный — она указывала на глубокие имена вещей: она, лошади и немногие еще; и позднее вещи будут рассматриваться под этими именами. Действительность нуждалась в этой молоденькой девушке, чтоб обрести форму. «То, что видится»— был единственный стержень ее внутренней жизни; и то, что виделось, стало ее смутной историей. Какая если и открывалась ей самой, то лишь в воспоминании о мысли, пришедшей перед сном. И хоть она и не могла узнать себя в таком открытии тайной своей жизни, она все лее направляла ее; она узнавала ее косвенно, подобно тому, как растение начнет вянуть, если поранят его корень. Было предназначено ее маленькой незаменимой судьбой пройти через величье духа, как через опасность, и потом погрузиться в богатство эпохи золота и мрака, а позже и вовсе пропасть из глаз — это и случилось с предместьем Сан-Жералдо.

Идея «прогресса» и Ассоциация застали Лукресию уже с обостренным вниманием к окружающему, со стремлением преодолеть трудности и, вместе, использовать их — ибо трудности были единственным ее инструментом. Пока не достигла крайней тонкости виденья. Повозки проезжали. Церковь била в колокола. Порабощенные лошади рысили. Вышка над зданием завода — в лучах солнца. Все это можно было видеть из окна, вдыхая новый воздух. И город облекался в форму, какую открывали глаза.

И в это щедрое время, в каком жили теперь люди, пред каждым новым взглядом возникали новые горизонты и рождался еще один смысл: такова была малополезная тайная жизнь Лукресии Невес. И таков был Сан-Жералдо, чья будущая История, как воспоминание о погребенном городе, станет всего лишь историей того, что было увидено.

Даже спиритические центры начали робко возникать в католическом предместье, и Лукресия даже выдумала, что как-то раз «слышала голос». Но, по правде сказать, ей нетрудно было увидеть «сверхъестественное»; дотронуться до реальности — вот что обжигало пальцы. Она никогда не слышала никакого голоса, да и не желала слышать; для этого она была слишком незначительна и слишком занята.

Таким вот и был Сан-Жералдо, заполненный скрипучими телегами, зданиями и рынками, лелеющий план постройки моста. Едва можно было угадать его сырость, лучистую и спокойную, которая иногда на рассвете рождалась из тумана и выходила из лошадиных ноздрей. Лучистая сырость была одной из самых сложноразличимых реальностей предместья. Из самого высокого окна монастыря, по воскресеньям — после прогулки по центру, за Городские Борота и вдоль железной дороги — люди высовывались и угадывали ее сквозь сумерки: там… там раскинулось предместье. И то, что они видели, было мыслью, какой они никогда не смогли бы вымыслить. «Это самые красивые места в Сан-Жералдо», — говорили они тогда, качая головой. И не было другого способа для знакомства с предместьем; Сан-Жералдо можно было исследовать только взглядом. Так же и Лукресия Невес, стоя, наблюдала город, который изнутри был невидим и который расстояние снова превращало в сон: она высовывалась из окна, как все, стараясь всего лишь взглянуть прямо на вещи.

Когда заканчивалось воскресное паломничество в монастырь, зажигались один за другим огни в домах — чем глубже человек проник бы теперь в центр города, тем меньше понял бы, что такое город.