Поминки

Но, увы, Ивана похоронили десять лет назад. Он был алкоголиком, два-три раза в год сильно запивал и, в конце концов, в тяжелом запое глотнул какой-то дряни. Жена отвезла его в больницу, тут же в приемном покое повернулась и уехала, не стала даже узнавать, где и как его положат: в последнее время он запивал все чаще, и ей надоело с ним возиться. Может, недостаточно любила. Или просто отчаялась… В больнице умирающего положили в коридоре, и сутки никто к нему не подходил: думали, пьяный, проспится. Или просто хотели, чтобы им заплатили… Когда же на следующее утро жена все-таки встревожилась и приехала, и уже платить готова была, ей сказали, что все кончено.

Федор нанял специальный автобус, съездил за телом, пятьсот километров сидел в автобусе и держал руку на гробе. “Знаешь, я под рукой чувствовал тепло”, – сказал он Митнику, который, конечно же, и из Москвы их провожал, и следом приехал на похороны. Похоронили

Ивана на северопрыжском кладбище, на центральной аллее, недалеко от входа, рядом с могилами пробродинских предков. Убитые горем Федор с

Галей тогда, казалось, сделались меньше ростом и стали занимать меньше места в пространстве, и от этого дом их в Старобукрееве уже тогда же, во время поминок по Ванюше, стал выглядеть нелепо большим и бессмысленно пустынным… С тех пор Пробродин ничего больше не построил… Невестка вскоре уехала из Москвы к себе на родину в

Вологду и там вышла замуж за милиционера-гаишника, с которым счастливо живет и до сих пор. Внук Жорик вырос мальчиком совершенно городским, после института стал успешным молодым предпринимателем и к деду с бабкой приезжал с женой и дочкой только летом, на рыбалку,

– и то не дольше, чем на неделю…

Вот как, оказывается, бывает: лежишь на диване, смотришь на друга и размышляешь, как всё будет, когда он умрет. И понимаешь: быть тебе его душеприказчиком. И будешь ты продавать книги и альбомы, которые он так ценил, которым так радовался. И пять русских энциклопедий – вон те на полках – от “Брокгауза” до Большой Советской, синей, пятидесятитомной. (Господи, ну зачем ему пять энциклопедий? От тайной неуверенности в себе?) И папку с коллекцией уникальных староверческих рисованных лубков. А может быть, и сам этот дом… Так сказать, подведешь черту под жизнью великого человека.

А вообще-то хорошо бы ничего не продавать, оставить все как есть, и ему, Митнику, самому расположиться здесь навсегда. Занять место

Пробродина. Оставить московскую жизнь со всей ее суетой – думской, общественной, семейной – и поселиться в Старобукрееве. Встать над необъятными лесными просторами – как на раскрытой ладони у Господа

Бога. Рядом с древним монастырем. Рядом со святыми мощами Никодима

Затворника, давно уже имеющего возможность со стороны сравнить здешние места с Царствием Божьим…

Митник выглядел моложе своих лет и не жаловался на здоровье, но все-таки ему вот-вот шестьдесят, и пора и о душе подумать. Пора жить размеренной жизнью, несуетно трудиться, листать пять энциклопедий, углубиться в писания святых отцов и мудрых философов, ходить на службу в монастырскую церковь… Не забывая, конечно, и о радостях обыденной жизни: завести бабу в Прыже – кого-нибудь из числа молодых преподавательниц здешнего культпросветучилища (теперь – Колледж народной культуры), которых в прежние времена он, тогда видный комсомольский работник, бывало, потрахивал, приезжая и на месяц, и на два в эти края, чтобы работать над диссертацией. И позже, когда приезжал уже известным политиком, активным деятелем перестройки и избирался депутатом от здешних мест. За все годы у него тут были три или четыре восхитительные любовные истории – последовательно, по мере того как в училище менялся состав молодых преподавательниц. И сейчас кто-то же есть там…

Хорошо бы все-таки переселиться сюда. А что? Все возможно. Дети взрослые, с женой он практически давно уже врозь живет, у нее, кажется, какой-то прочный роман, и дай ей бог… Думской пенсии на здешнюю жизнь хватит… Конечно, в последние годы и провинциальная жизнь сделалась беспокойной. Шоссе, проходящее через Северный Прыж, расширили, и оно стало общенациональной трассой “Москва -

Северо-Восток”, в городишке понастроили мелких гостиниц, ресторанчиков и кафешек, – почему-то все с восточными названиями:

“Оазис”, “Лотос”, “Гюльчатай”. Появилось много мигрантов – узбеков, таджиков, азербайджанцев. Ну, и с ними, конечно, много новых проблем, о которых ему, депутату Митнику, заместителю председателя комитета по миграции, может быть, известно лучше других. Вот ведь и теперь он приехал в Прыж не пробродинские очерки слушать, а разбираться с очередным конфликтом: неделю назад местные бритоголовые устроили погром, ударом ножа была убита восьмилетняя девочка-узбечка и тяжело ранен ее четырнадцатилетний брат…

Нет, конечно, Старобукреево со своим древним монастырем, с пробродинским музеем, полным исторических реликвий, все-таки несколько в стороне от этих событий – и территориально, и, если угодно, духовно. Здесь пока, слава богу, тихо и спокойно. Можно недорого нанять кого-нибудь из деревенских женщин, чтобы обслуживала и его, и почти совсем уже обезножившую старую Галю. И сесть здесь вот в кабинете, за этот вот стол, накинуть на плечи пробродинский белый полушубок и начать, наконец, писать что-нибудь действительно дельное, основательное, а не обычные свои публицистические фитюльки…

Например, начать исследование старинных шитых икон: все-таки он искусствовед по образованию и даже кандидат искусствоведения… Право, отличная идея…

С этими мыслями и под монотонное звучание пробродинского голоса

Митник не заметил, как уснул. Проснулся он среди ночи. Свет в кабинете был погашен. Пробродин, уходя, укрыл его поверх пледа еще и тем самым белым полушубком. В полусне с благодарностью осознав все это, Митник повернулся лицом к спинке дивана и сладко уснул до утра.

Проснулся он, когда уже было совсем светло. Федор его не дождался – уехал по делам не то в Кострому, не то в Вологду. Галя, ковыляя по кухне между столом, холодильником и газовой плитой, накормила гостя крутыми яйцами с салом, напоила кофе, и он уехал… Летом он так и не собрался сюда, а в конце сентября ему позвонил пробродинский приятель, директор районной типографии, и сообщил, что Федор

Филимонович внезапно скончался утром того дня. Не от рака, которым был болен в последнее время, а от сердечного приступа. Приехал по делам в Прыж, в типографию, вылез из машины, медленно стал подниматься на крыльцо и вдруг взялся рукой за грудь, опустился на ступеньку, тут же повалился на бок и умер…

2

Без малого шесть недель тому назад, 29 сентября, в день похорон

Пробродина Митник приехал в Северный Прыж с небольшим опозданием. В храме Святой Живоначальной Троицы уже началось отпевание. Церковь была полна народа, и Митник не стал протискиваться вперед. Чуть приподнявшись на цыпочки, он сумел увидеть из-за спин, что отпевают,

– надо понимать, в знак особых заслуг покойного перед людьми и перед

Церковью, – сразу три священника. Двух из них Митник видел впервые и, вернувшись к свечному ящику (чуть подумал, какую свечку взять, и купил все-таки покрупнее и подороже, – чтобы люди видели), шепотом спросил у пожилой вежливой просвирни, кто служит. Оказалось, молодой высокий и худощавый в золотых очках – это отец Кирилл, игумен

Свято-Никольского Старобукреева монастыря, другой же, чернявый и горбоносый, – отец Моисей, настоятель храма, недавно восстановленного и открытого в десяти километрах от райцентра в новобукреевском совхозном поселке.

Третьего священника, седобородого и лысого отца Дмитрия Бортко (он как раз обнажил голову, провозгласив “Вонмем!” и начав читать из

Евангелия), здешнего, северопрыжского благочинного, Митник и сам знал давно и хорошо. Двадцать лет назад этот самый отец Дмитрий, в те времена почти что диссидент, у себя дома тайно крестил Митника, тогда еще работника ЦК комсомола, помощника первого секретаря: велел ему раздеться до трусов, встать ногами в небольшой эмалированный тазик и поливал на голову и на плечи из алюминиевой кружки. Кружка была старая, чуть мятая, ручка плотно оплетена тонким голубым проводом, и Митник подумал, что кружка, возможно, сохранилась еще с лагерных времен: Пробродин, который и договаривался о крестинах, и привез сюда Митника, рассказывал, что Бортко почти еще мальчишкой успел лет восемь отсидеть. Да и в новые времена, уже в восьмидесятых, его вполне могли посадить – за смелые проповеди, за излишне страстную полемику с советской атеистической пропагандой и за откровенные беседы с прихожанами. Своим свободомыслием он был известен далеко за пределами района: жадные до живого слова советские люди, особенно из числа недавно обращенных интеллигентов, бывало, приезжали к нему и из Москвы, и из Питера. Небольшое собрание его проповедей даже ходило в самиздате. Его регулярно вызывал к себе местный уполномоченный по делам религий и строго предупреждал, а однажды с подачи властей архиепископ его даже