Ночной дозор

— Что же вы делаете, архаровцы? Венька, я же тебя с малолетства помню! Каким же ты гадом стал! — причитала над треснувшей пополам дверью Потылиха.

— Неважно, кем я нынче стал, — скромно сказал Вениамин. — Важно, кем ты нынче стала, бабуся-ягуся!

— А кем это я, к примеру, стала? — заносчиво заорала Потылиха, неосторожно разинув рот шире обычного. Нина и Вениамин даже отшатнулись, увидев, как сверкнули в тусклом свете трехрожковой люстры острые клыки и косозаточенные примоляры. Последние сомнения исчезли.

Нина взглянула на Вениамина, который слегка кивнул ей, надвинув шлем на глаза, и она, повинуясь сигналу напарника, тут же, почти незаметно переместилась за сгорбленную спину старухи. Обернувшись к оравшей Потылихе, Вениамин, с грустью вспомнил о прежней молодой и красивой тете Шуре Потылихиной… Вот тогда бы и следовало ей вампиркой становиться! Но тогда ей было некогда, она тогда планы перевыполняла на сталелитейном производстве, горячий стаж вырабатывала. С почти не скрываемым сочувствием он сказал: «Судить тебя сейчас будем, баба Шура! Душу будем твою спасать! Вначале будет тебе больно, а потом сразу станет легко!»

— А кто вы такие, чтобы меня судить-то? А может мне еще жить хочется, тогда как? — уперлась на своем Потылиха. — Вы хоть понимаете, что мне на эту пенсию все равно не пожрать по-человечески? Судить меня сейчас будут всякие сопляки. Мне забор ремонтировать надо? Надо! Взносы на ремонт столбов электрических платить надо? Надо! А я ведь в прежние времена на сталелитейном производстве по-человечески жрать привыкла! Сразу отвыкнуть трудно!

— Так что же теперь, не по-человечески надо жрать привыкать? — не выдержала Нина. Подав голос, она, безусловно, совершила грубейшую ошибку, поломав все их планы. Старуха тут же обернулась к ней и, конечно, сразу увидела заточенные гвозди, в боевой готовности уже торчавшие из-за портупеи.

— Вот и я говорю, что сразу не привыкнуть, — задумчиво сказала старуха. — Гвоздики у вас замечательные! Раньше я могла сколько угодно гвоздиков с арматурного цеха вынести, а нынче…

Надвигаясь на Нину, жадно протягивая мозолистые коричневые лапы к сверкавшим гвоздикам, старуха с глумливым смешком произнесла: «Давайте-ка, касатики, раз уж пришли, пейте свое и отваливайте. По первости я, так и быть, дам вам водицы вдоволь напиться , а уж назавтра приходите со своими …

— С кем это нам приходить? — надвинувшись на Потылиху, угрожающе зашипел Вениамин.

— А кого встретите, с теми и приходите! — с типичным вампирским равнодушием откликнулась Потылиха. — Главное, тару свою захватывайте, со своими банками заходите. Заколебалась я банки мыть и свое же кровное по ним разливать. Лучше бы в ваши сразу нацедила. Пока сахар из продмага дотащишь, пока смородинку переберешь до свету… А ведь наше дело — тихое, оно дневного света не любит. Вот всю-то ночь и валандаешься, чтобы днем кто не учуял да в ментовку не донес, ети их, иродов. Клиентов ведь тоже по ночам поджидаешь… Жрать-то я раньше привыкла по-человечески… А на счет души скажу вам так: всем насрать было на мою душу, вот и мне стало на все насрать, ребятки. В принципе, ведь это даже полезно для организма, гемоглобин повышает. Мне фельдшер наша, Валентина Викторовна, объясняла.

— Она тоже… это…пьет ? — растерянно спросила Нина.

— Ась? Пьет, конечно, все нонче пьют! Все ведь, главное, природное, само по себе родится, само растет, а гемоглобин повышает — так отчего бы не выпить, правда? — жизнерадостно сказала Потылиха, доставая из-за ширмы граненый стакан, наполненный густой, темной жидкостью, кровавым рубином переливавшуюся сквозь когтистую лапу старухи…

Вениамин стоял, опустив голову. Впервые до него начало доходить, что откровенное зло может быть и таким — простодушным . «Само растет, гемоглобин повышает…» Поглядев на Нину, смущенно отвернувшуюся от предложенного старухой напитка, он понял, что и она не сможет вонзить в эту старуху заточенный штырь лишь за то, что та не смогла на свою пенсию жрать по-человечески. Чтобы затоптать в себе ростки неизвестно откуда пробивавшейся жалости, он махнул Нине рукой и, перешагнув через поваленную дверь, вышел от растерянной старухи на ночную улицу.

Вокруг них буйно кипела ночная жизнь. Кто-то радостно ржал возле палатки Шакирыча, перекликались на огородах соседки, деловито сновали вокруг старики. Почему они раньше не замечали всего этого? Почему? Так правильно! Они же днем работали! В полседьмого надо было к автобусу поспеть, потом с работы притащишься — пожрать надо приготовить, огурцы полить, морковку прополоть… Мало ли делов-то? А как свалишься с копыт долой, тут уж не до ночных дозоров, если честно. Зимой они еще иногда в городе после работы встречались, по магазинам вместе гуляли, музыку там слушали и чебуреки покупали. Да тоже некогда им было что-то такое за соседями зимой-то примечать… Вот так, из-за всеобщего равнодушия и неосмотрительности нарушился нормальный уклад жизни. Все полетело вверх тормашками. И им осталось лишь мысленно вычеркивать знакомых не один год, почти родных людей — из списков живых…

От тревожных мыслей отвлек их странный звук — прямо с неба на них планировал Еремей Фомич Подтелятников, бывший электромонтер закрытого теперь клуба ветеранов «Сталелитейщик». Удачно приземлившись на две точки, он, лучезарно улыбаясь необыкновенно белыми, острыми, как бритва зубами, сказал: «Здравствуйте, молодежь? Гуляете? Это можно! Напужалися? Гы-гы… Я — призрак, летящий на крыльях ночи! Но мне, по правде сказать, не до вас нынче… Никому не говорите, что меня здесь видели! Хау дуюду!»

Подтелятников резво завернулся в темный плащ и скрылся за углом, оттаскивая за собой холщовый сумарь, в котором явственно угадывалось нечто большое и круглое, размерами приблизительно с… голову. Да, среднюю такую голову 56-го размера… Вениамин с Нинкой еще не успели прийти в себя, как мимо них резво пробежал Валерий Иванович Сидоренко, персональный пенсионер области, живший через улицу напротив Нинки. Сидоренко пропылил до угла, где уже успел скрыться Подтелятников, но вдруг повернулся к Нине и Вениамину, пристально посмотрел на них и вдруг направился к ним. Он шел медленно, в полной уверенности, что им некуда от него деться на ночной, пустынной улице. Глаза его светились нехорошим, торжествующим блеском.