Апланта (СИ)

- Белый балахон и одеколон нужно вернуть в магазин, - говорит мама.

Отец не соглашается.

- Балахон вернуть можно, а вот одеколон - это вряд ли.

Ничего возвращать не собираюсь! - категорическим тоном заявляю я. - Вы ничего не понимаете в моде.

- Я тебя знаю - ты эту куртку носить не будешь?! - полувопросительно заявляет отец.

Справедливая догадка отца меня буквально взрывает.

- Откуда ты знаешь! - кричу я. - Если вам жалко денег, то так прямо и скажите.

Отец всегда был добр ко мне. Вот и на этот раз он первым меня жалеет.

- Сынок, мы ведь ничего. Если балахон нравится, носи на здоровье. И не думай, пожалуйста. Нам денег не жалко. Правда, мать?

Мама неопределенно хмыкает. Борис улыбается. Сестра отворачивается. Меня всего трясет.

- Никогда, слышите, никогда больше не возьму у вас денег! Ни копейки! - провозглашаю я приговор.

Так всегда: чем справедливее родители, тем сильнее я раздражаюсь. И пока не выплесну на них всю желчь, не могу остановиться. При этом я их искренне люблю. Необъяснимый парадокс!

На этот раз я захожу слишком далеко. Обычно сдержанная мама тоже начинает меня жалеть. Жалеет она не словами (слова - прерогатива отца), а делами. Мама жарит целую сковородку мяса. С утра у меня во рту не было маковой росинки, поэтому съесть всю сковороду не составляет труда. Насытившись, немного успокаиваюсь и прихожу в себя. Пытаюсь поговорить с родителями по-доброму. Интересуюсь, как у них дела на работе. Но родители - в своем репертуаре. Они сразу начинают нести чепуху.

- Послушай, сынок, - говорит отец.

Я весь внимание, папа, - отвечаю я, предчувствуя недоброе.

- На дворе ноябрь, холодно и сыро, а ты ходишь с непокрытой головой.

Я отлично понимаю, к чему отец клонит, но начинаю валять дурака.

- Да что ты говоришь? - ерничаю я. - А я и не знал. Так, так, ну и что из этого следует?

- Как это "что"? Ты можешь простудиться, заболеть. Наконец, ты можешь окончательно облысеть.

Далась им моя лысина!

- Ну, облысею, и что дальше?

Отец уже не знает, как со мной разговаривать, и тогда я выдаю с оттенком упрека:

- Да, папа, у меня нет шапки! И ты прекрасно знаешь, что у меня нет денег. Если тебе нравится издеваться, пожалуйста, продолжай.

- Зачем ты так? Я хотел сказать, что дам тебе деньги на шапку.

Покосившись на маму, отец уточняет:

- Не сейчас, конечно. Сейчас я на мели, но на днях у меня получка. А пока носи мою шапку.

- Кроличью? - уточняет мама.

- Другой у меня нет, - напрягается отец.

- Да ей в обед сто лет. Такую он не наденет.

- Что значит "наденет, не наденет?" - сердится отец. - Неправильная постановка вопроса. Посмотри на него: три волосинки осталось.

- Послушайте, может быть, хватит?! - срываюсь я.

Если бы маленькая комната была моею, я ушел бы туда. А сейчас мне некуда деваться. Отец обнимает меня за плечи и трясет, как грушу.

- Ничего, сынок, дай только срок, купим тебе и шапку, и брюки, и целый костюм. И бог с ней, с лысиной. Я где-то читал, в мире каждый четвертый мужик - лысый. Можно сказать - болезнь века. Я всю жизнь лысым прожил, и ничего. Бабы нас не за это любят. Правда, мать?

- Мели, Емеля, твоя неделя, - сердится мама. Она женщина строгих моральных принципов и шалопутных разговоров не поощряет. Отец уходит и возвращается с шапкой-ушанкой из крашеного кролика.

- Держи, сынок. Подарок.

Часть 4. Сестра.

Длинно звонят в дверь. Открываю. На пороге улыбающийся Борис. Он жует жвачку. Его влажные губы ходят кругами, как у коровы. В глазах нездоровый блеск. От него разит водочным перегаром и ментолом.

- Тебе делать нечего? - злюсь я, - звонишь по десять раз! Здесь не глухие!

Борис вваливается в дом, как падает.

- Ох, чувачок, - тянет он, - ну и погуляли мы! Такую продуктовую палатку разбабахали - это нечто на что-то! И чего там только не было! Ну все было: и водка, и коньяк, и пиво, и креветки, и черная икра... короче, все! Только того... извини, ничего не принес. Командир, сука, после службы затащил к себе. Как были с сумками, так и пошли. А от командира, сам понимаешь, заныкать ничего нельзя. Умный, черт! Увидит, хвоста накрутит. Мы с друганами взяли того... все схавали, чтоб, значит, ни ему, ни нам ничего не досталось. Вот такие пироги с котятами, чувачок.

Борис говорит так, как будто уверен, что я должен умереть от зависти. Демонстративно ухожу, не дослушав.

Неплохо живут работники внутренних дел. На службу являются, когда хотят. На халяву жрут и пьют, да еще зарплату получают. Может, и вправду мне податься в ментовку?

Представляю, как утром на кухне мы с Борисом пьем чай. Оба в казенных трусах и майках. Чай помешиваем указательными пальцами. И вот, затянутые в форму мышиного цвета, звеня подковами, излучая запах гуталина, мы чешем на службу. Идем брать очередную торговую точку. Весело! У нас с Борисом общие заботы и общие интересы. Мы понимаем друг друга с полуслова. Мы - друзья навек и, если будет нужно, умрем друг за друга. Да... это даже не смешно!

Слышно, как в ванной пьяный Борис горланит ритуальный куплет о поручике Голицыне, которому не нужна какая-то там "ля-ля-ка". Прежде чем угомониться, он посещает кухню один раз, туалет - два. Пушечный хлопок дверью маленькой комнаты означает конец представлению. Предполагается, что после этого все живое вокруг должно ходить на цыпочках. Борис ведет растительный образ жизни. Вернувшись со службы, он в обязательном порядке выпивает вприкуску три-четыре стакана крепкого чая (как он говорит, "до первого поту") и идет спать. Примерно в полночь Борис просыпается и совершает первый набег на кухню. Он сметает все, что к этому времени ему приготовит сестра. Ближе к утру он делает вторую ходку: пьет кефир, доедает все, что еще можно съесть, посещает туалет и уже после этого беспробудно спит, пока сестра его не разбудит. Если Бориса не разбудить, он способен проспать сутки. Выходные дни отличаются от будней тем только, что Борис спит еще и днем. Он не смотрит телевизор, не слушает радио и не читает газет. О книгах я вообще молчу: он не знает, что это такое. А компьютера он боится, как маленький ребенок включенного пылесоса.

Одна радость: Борис проводит в постели так много времени, что мне не нужно прикладывать особых усилий, чтобы не видеться с ним сутками. Это обстоятельство отчасти примиряет меня с фактом его существования.

На кухню входит сестра. Она увешана сумками с едой, как новогодняя елка игрушками. Ни слова не говоря, принимается за дело: варит, жарит и парит полуночную трапезу мужу. Сделав дела, садится попить со мной чайку.

- Столько всего наготовила, поела бы сама, - подсказываю я сестре.

- А и, не хочется.

- Как живешь-можешь, сестренка?

- Живу, - односложно отвечает она и добавляет. - Борис хороший. Он не жадный. Почти все деньги мне отдает. Он талантливый, хорошо поет.

- Да, согласен. Не раз слышал. Только репертуарчик маловат: все про поручика Голицына, которому не нужна "ля-ля-ка".

Сестра изучающе смотрит на меня.

- Он и другие песни знает, - говорит она с обидой в голосе. - И на гитаре хорошо играет.

- Да что ты!

Если хочешь знать, он половину своей роты научил играть. Я ему говорю, что другие за это деньги берут, а он мне: "нельзя наживаться на искусстве".

- Так прямо и сказал? - искренне удивляюсь я.

- Не нравится он тебе? Мы тебе мешаем. Комнату твою заняли. Ничего. Недолго осталось терпеть: скоро он получит новую квартиру. Вы все тогда отдохнете.

- Не говори глупостей, - отбиваюсь я, но не могу скрыть, что эта информация меня радует.

Пытаясь увести разговор в другое русло, беру сестру за руки:

- Что ты все о Борисе да о Борисе, ну его! Расскажи-ка лучше о себе.

Сестра тяжело вздыхает и говорит:

- Мне тебя жалко.

- Здравствуйте, приехали. Это еще почему?

- Совсем плешивый стал.