Дайте руку королю

Новенький предстал пред Сашкой-королем…

Фамилия Сашки Слесарев. Няньки, сестры, воспитательница раздражались при одном его имени. Ему двенадцать. Детский паралич поразил частично ноги. Они короче нормальных, сведены вместе в коленях, а изуродованные ступни вывернуты так, что каблуки тяжелых ортопедических ботинок смотрят в стороны. Каблуки специально стесаны и по срезу подбиты сталью.

Если б не болезнь, Сашка вырос бы богатырем. Уже в двенадцать лет грудь мощна, выступают бугры мускулов. Руки крупные, как у мужчины. Опираясь на клюшки, он не ковыляет, а носится – подскакивая, раскачиваясь из стороны в сторону. Руки до того сильны, что, оттолкнувшись клюшками от пола, он легко перепрыгивает через кровать. Прыжком взлетает на тумбочку, на подоконник.

Его физиономия поражает подвижностью и задиристым выражением. Черные наглые глаза выпучены, как у рака. Ноздри огромны, кончик носа толст и вздернут, а вместо переносицы – желоб, так что одним выпученным глазом можно увидеть другой. Сашка умеет двигать ушами, двигает и кожей головы – «шевелит волосами».

Его семья живет в Орехово-Зуево, в казарме работников хлопчатобумажного комбината. В одной комнате – отец, мать, Сашка, старший и младший братья. Отец был механиком на комбинате, с начала войны имел бронь, но в сорок третьем его мобилизовали. При штурме Берлина тяжело ранен, контужен, один глаз у него не видит. Вернувшись домой, устроился кочегаром в котельную (при казарме). Возвратился он в августе сорок пятого, а Сашка родился в декабре. Выпив, кочегар подступает к жене: «С кем блядовала? Хочу зна-ать!» Она – продавщица мясного магазина. Женщина крепкая, самоуверенная. Умело уворачиваясь от кулаков худосочного кривого мужа, хватает его за волосы, беспощадно дерет ногтями лицо, наотмашь бьет и ладонью, и кулаком. «Тоська! – вопит он. – Тося!» – и отступает.

Скорчившись на кушетке, с ненавистью глядит на Сашку, вполголоса ругает его выблядком.

Раз Сашка подсыпал ему дуста в бутылку с недопитой водкой. Едва откачали. С месяц он молчал, а однажды, когда супруги не было дома, исхлестал сынка офицерским ремнем чуть не до смерти. Пряжка оставила шрам поперек лба. После этого кочегара нашли в котельной без сознания. Когда он дежурил ночью пьяный, кто-то заткнул трубу тряпками, и он угорел. К жизни его вернули, но человек повредился. Забыл многие слова, стал робким; говорит тихо, все время улыбается.

Мать хмурилась на сына и даже покрикивала. Раньше ни разу на него не заорала. Никогда и не говорила, что любит. Говорила – «ценит».

– Я его ценю больше Кольки и Женьки!

Колька физически здоров, на два года старше Сашки, но остерегается его раздражать. Младшего Женьку Сашка совершенно поработил. Он и умом превосходил братьев. Обожал читать и открыл, что в книгах многие взрослые – дураки. А тут как-то услышал разговор подвыпивших стариков о том, что «даже учителям не хватает развития». Вот это да! Он давно подозревал. Вот почему он учится плохо, а вовсе не из-за лени. И когда мать ругала его за плохие отметки, заявил: «Да учителя сами тупые! Директор – дубина! Нацепил галстук и думает – умным стал».

Сашка пообещал, что «и сам выучится». Прежде всего, не станет читать то, что велят в школе. Читать он будет только «взрослые» книги. Потребовал, чтобы мать записалась в библиотеку. В конце концов она решилась… В библиотеке ее привлекло имя автора «Рони-старший». (Старший!) Она принесла книгу сыну. Книга называлась «Люди огня». Описание пещерных львов, мамонтов, саблезубых тигров, приключения первобытных людей потрясли Сашку.

Мать у себя в магазине приглядывалась к покупателям: заговаривала с теми, кто казался интеллигентнее. Не посоветуете, мол, книгу, чтобы больному сыну понравилась? «А я уж в долгу не останусь…» Ей дали роман Вальтера Скотта «Ричард Львиное Сердце»… Сашка читал и упивался: «Вот это человек!»

Знали бы писатели, как их благородные произведения причудливо преломляются в иных головах, на что вдохновляют… (Любимым героем закоренелых уголовников в советских тюрьмах был не Ванька Каин, а чудесно исправившийся добродетельный Жан Вальжан).

Мать между тем переживала, что увечье мешает сыну быть «полным человеком». Раз она заявила мужу:

– Теперь ты поставишь его на ноги!

– А? – он вяло улыбался.

– Кто он? – мать показала на Сашку.

– А… Александр.

– То-то! Чтоб я того слова больше не слышала!

Отец надел диагоналевый пиджак с приколотыми медалями, орденами, поехал в Москву к фронтовому другу – не очень большому, но начальнику. И сынка положили в научно-исследовательский институт.

Сашка-король восседает на подоконнике, мускулистый торс обнажен. На голове, защемив прядь волос, блестит складной ножичек из нержавеющей стали. Синеватый шрам поперек Сашкиного лба заключен в черные шпалы акварельной краски. Кожа лба от шпал до висков покрыта зубной пастой, ею же намазаны подглазья, скулы. Над вывернутой толстой верхней губой проведены усики в две полоски: черная и красная.

– У-у, бляди новые! – произнес Сашка-король, глядя на приведенных. – Учи их на …ю стоять!

Вдруг выбросил руку с вытянутым указательным пальцем – палец нацелен в него, самого младшего.

– Этого!

Поволокли к повелителю, а тот харкнул на палец, щелкнул им – харкотина угодила мальчику в глаз. Захохотали.

– Целуй сапог! – Помогая руками, Сашка выставил ботинок.

Схватили за шею, за голову, прижимали губами к носку башмака.

– Лижи-лижи! Хорошо лижи… падла!

Он пытался вырваться, шея хрустнула – от боли закричал.

– Ф-ффу… писклявый, как скрипка!

И его стали звать: Скрипка, Скрипач, а всего чаще – Скрип.

8

Рано утром, вместо одной, мыть полы пришли сразу три санитарки. Давай и белье менять. Лежачих потащили в душевую, и ходячих подгоняют туда:

– Живо, живо! Не задерживать!

Из разговоров нянек Скрип понял, что «сегодня будут военврачи» и обход сделает сам директор института профессор Попов.

В душевой стало тесно. Тем, кто не мог стоять, не хватало места на кушетках. Тогда санитарки приволокли длиннющую доску, которая всегда выручала. Один ее конец положили на кушетку, другой – на край ванны. Детей раздели и усадили тесно в ряд на доску. Толстая санитарка рассерженно кричала:

– Ну погляди, Муся, ну погляди! Куда их умоешь?!

Та, кого звали Муся, почему-то складывала губы и дула, будто отгоняла дым. Сейчас она особенно сильно дунула и сказала:

– Они не думают, они командывают!

Скрип понял, что это о начальстве.

– Ну, чего нам ждать? – спрашивала толстая. – Нам ждать нечего!

Муся и еще одна, помоложе, налили ведро горячей воды, взяли по куску мыла и стали кухонными ножами состругивать мыло в воду. Толстая санитарка ушла, вернулась с отверткой и сняла с душа похожую на подсолнух шляпку. Потом принесла свернутый резиновый шланг.

– А чего не помыли его? – заругалась толстая: она натягивала конец шланга на трубку душа.

Муся выкрикнула жалобным, тонким голосом:

– Это Людка не помыла! Ее было дежурство, старой карги.

– Я ей уж говорила, что в морду дам, и я ей дам! – пообещала толстая.

Молодая прыснула, скорчилась от смеха. Они с Мусей взболтали стружки мыла в ведре, помешивают в нем ножами. Толстая направила воду через шланг в сливное отверстие в полу и объявила:

– Годить больше нельзя!

Муся и молодая подхватили ведро, подошли к мальчишке, что сидел на доске с самого края. Муся зачерпнула ковшиком мыльную воду, вылила мальчишке на голову. Подбежала толстая со шлангом и обдала его струей.

– Все, что ли? – крикнул он.

– Не задерживай!

Уже другому опрокидывают на голову ковшик, третьему… струя из шланга смыла мыльную пену – готово. Вот и Скрип зажмурился. Струя ударила в ухо, а ошметок пены на лбу как был, так и остался. Глаза открылись – как стало их есть! Муся наспех обтирает его полотенцем: