Наследник Земли кротких (СИ)

 - Что у вас случилось? - тревожно спросил меня батюшка.

 - Мне только что сообщили, что убили маму и старшего брата. А батюшки Алексея сейчас в храме нет...

 - Пойдёмте со мной. Я служу здесь недалеко, в храме Георгия Победоносца.

 Не очень понимая, что происходит, я пошла за ним к его храму. Тем батюшкой и был Владимир Проферансов - несколько месяцев назад, летом 20-го года, рукоположенный в священники дьякон, а до этого псаломщик Георгиевского храма в Старых Лучниках. Он зашел в алтарь, облачился и отслужил для меня панихиду по убиенным Лидии и Владимире. На улице стемнело окончательно, газовые фонари после революции уже никто не зажигал, а время электрических светильников ещё не настало. Темень на улицах стояла такая, что на шаг вперёд ничего видно не было. И отец Владимир повел меня ужинать в свою сторожку. Его супруга, Мария Петровна, хрупкая миловидная женщина с вьющимися темно-русыми волосами даже и не удивилась, увидев вместе с мужем молоденькую девицу, одетую в шитое-перешитое тряпье. А уж когда матушка узнала, какое горе у меня случилось, то порывисто обняла меня, и я наконец-то смогла заплакать.

 С того вечера отец Владимир стал моим батюшкой. Позже я познакомилась и с отцом Алексеем Мечевым. Батюшка Алексей в молодости служил дьяконом в Георгиевской церкви, с отцом Владимиром его связывала по крайней мере многолетняя духовная дружба.

 Когда меня позже спрашивали, почему я осталась у отца Владимира Проферансова, когда рядом был о.Алексей, я даже и не знала, что ответить. А теперь знаю.

 Бывают люди, всем заметные, яркие светильники на высоких подставках. Таким был Московский утешительный батюшка Алексей. К нему все стремились, его совета спрашивал даже патриарх Тихон. А бывают люди, настолько скромные, что даже яркий свет их души укрыт от посторонних людей завесой этой скромности. Но уж если кто почувствует светлую доброту души, то он больше никуда от такого человека не уйдет. В тот вечер, когда мы встретились, я беспредельно нуждалась в доброте, и отец Владимир для меня раскрылся.

 Батюшка же и познакомил меня с Зикой.

 - Проходи Тася, садись, - как всегда тепло сказала матушка Мария Петровна. Я вошла в комнату. За накрытым столом помимо неё и отца Владимира сидела ещё и молоденькая девушка, моя ровесница. Я видела её иногда и раньше на службах вместе с бабушкой. Маленькие изящные руки, пушистая русая коса, перекинутая через плечо, тонкие брови с красивым изломом, длинные ресницы, обрамляющие большие серые глаза.

 - Княжна Зинаида Енгалычева, - представил её батюшка.

 - Ci-devant, - тихо добавила девушка, розовея.

 Ci-devant. Бывшая княжна. Слово, сочинённое ещё во время Французской революции.

 - Татьяна Надеждина, - представил меня батюшка.

 - Тася, - уточнила я и села за стол, постаравшись сделать это поизящнее.

 Чуть позже я узнала, что случилось у молоденькой княжны Енгалычевой. Её родителей расстреляла Чрезвычайка ещё год назад, девушка с тех пор жила с бабушкой. Но пару дней назад почтенная дама назвала толкнувшего её на улице красноармейца хамом беспородным. Тот оказался злопамятным, и через два дня бабушку арестовали. Зинаиды в момент ареста в квартире не было, бабушка солгала чекистам, что после смерти дочери живет одна, при обыске не нашлось ни одной Зинаидиной фотографии, а добрая соседка побежала и потихоньку предупредила внучку арестованной, что той ни в коем случае нельзя появляться дома. И Зинаида побежала в Георгиевский храм как была, даже без смены белья с собой.

 Она была голодна до полуобморочного состояния, но медленно крошила картофелинку в своей тарелке на маленькие кусочки и осторожно подносила ко рту каждый такой кусочек.

 Картошка с растительным маслом в 20-м году была лакомством. Отец Владимир работал в канцелярии патриарха Тихона делопроизводителем, поэтому ему иногда доставались съестные деликатесы того времени. Детей у них с матушкой не было. Единственный сын Борис умер, кажется, лет в одиннадцать, ещё до революции. И они иногда подкармливали нас, своих духовных детей, чем могли. Впрочем, для нас это не было главным. Один раз матушка ничем не смогла меня угостить, у неё самой оставался только кипяток, и все равно я ушла от них утешенной.

 Но тогда, рядом с княжной, старающейся вести себя вежливо и не объесть хозяев дома, у меня кусок в горле застрял. Случайно подняв глаза, я заметила, как переглянулись отец Владимир с супругой.

 - Поешьте нормально, Зинаида, прошу вас, - мягко сказала матушка. И разложила картошку по тарелкам на четыре части. - Это ваша порция.

 - Потрудитесь, пожалуйста, все съесть, - улыбаясь, добавил батюшка.

 Зинаида окончательно покраснела, но послушалась.

 - Тася, как удачно, что ты пришла именно сегодня, - продолжил отец Владимир. - Зинаиде сейчас негде жить, а тебе нужна подруга. Иначе к тебе подселят кого-нибудь... духовно тебе чуждого. Да и вообще, вдвоём вам будет легче.

 Княжна сидела, не поднимая глаз.

 - Хорошо.

 - Mersi, - тихо произнесла она.

 - Зинаида, вам нужно забыть о вашем французском, - продолжила я, начиная чувствовать себя её старшей сестрой, уж очень хрупкой и ранимой выглядела эта девочка. - Я скажу в домкоме, что вы - моя двоюродная сестра из Твери.

 - Енгалычева? - невесело улыбнулась матушка.

 - Нет. Рогозина, - сурово ответила я, пристально глядя на княжну.

 - Да, - просто ответила та.

 Мы остались до утра у гостеприимных хозяев, а утром пошли прописывать Зинаиду в мою квартиру. К тому времени я звала её Зикой, она меня Тасей, и мы были на "ты". Проходя мимо парикмахерской, я замерла, задумалась. Зика сразу же меня поняла.

 - А денег хватит? - только и спросила она.

 - Барышня, если вы оставите мне свою косу, я постригу вас бесплатно. Новейшая ревстрижка вас преобразит. Давай, заходи!

 Позже я узнала, что мы тогда продешевили. Зикина коса стоила немалых денег. Но нам было не до торговли.

 - Я выживу, обязательно, вопреки всему выживу, - яростно прошептала девушка, выходя из подвальчика со стриженными по революционной моде волосами, начинающими закручиваться в колечки.

 Наш управдомком Яков Соломонович Гринберг бросил быстрый оценивающий взгляд на мою "двоюродную сестру", но возражать не стал. Он был добрым человеком, упокой Господи его душу.

 - Документов нет, конечно, гражданка Рогозина?

 - Нет, - промямлила Зика, начиная розоветь.

 - Э-э-эх, девчонки... Ладно уж, организуем. Идите сейчас. Но вечером оргсобрание. Надо как-то очередной налог на дом распределить.

 Распределяли непосильный для всех нас налог в таких случаях, записывая львиную его часть на уехавших из России членов семей жителей дома. Это требовало немалой изворотливости и сообразительности, но Яков Соломонович справлялся.

 Тот год, 1920-ый, ознаменовался для русской церкви закрытием Троице-Сергиевой лавры и изъятием мощей святых угодников Божиих по всей территории РСФСР. Народ на защиту своих святынь не поднялся.

 Я не стала доучиваться в школе. Там сменили директора, и теперь нам во всех видах и ракурсах преподавали историю партии, всевозможный марксизм, дарвинизм и атеизм. Мы с Зикой устроились на курсы машинисток, не припомню, то ли очень дешевые, то ли совсем бесплатные, организованные наркомпросом. Луначарским. Мы учились переписывать на пишущей машинке, старательно, по много раз набирали безличные, часто неграмотные речи депутатов разных партийных съездов. Но нам было неважно, что набирать. Главное - выучиться на машинисток. Я немного умела переписывать, потому что мама раньше брала работу на дом, а я ей помогала, как могла. Зика вначале не умела, но она была способной и быстро училась. Один раз наши курсы даже лично посетил Анатолий Васильевич Луначарский и похвалил Зику за успехи. Не буду спорить с тем, что Луначарский действительно многое сделал для сохранения культурных ценностей России в те нелегкие годы. Согласна, что именно благодаря его решительной политике русские дворцы не были разграблены, а превращены в музеи. Он, как мог, старался помогать и ученым, и художникам, и поэтам. Большевики даже дали ему прозвище "Васильевич Блаженный". Но к церкви сердце Наркомпроса не лежало. Поэтому-то кельи монастырей и отдавались, например, мастерским пролетарских художников, упоенно рисовавших красноармейцев и товарища Ленина. На каком-то диспуте, как рассказывали, товарищ Луначарский выкрикнул, что в наше время священен не крест, а винтовка.