Разводящий еще не пришел (др. изд.)

Разговор принимал слишком общий характер, и Субботин попросил дать прочитать то, что уже написано. «Пока ничего у меня нет, одно желание и душевные муки», — уклонился генерал.

В комнате, как всегда, стояла тишина. Схемы и таблицы расчетов, вычерченные и составленные самим Захаровым, наводили на раздумье. Учения, проведенные в горах, дали ему кое-какие данные для практических выводов. Но он чувствовал, что этих данных еще недостаточно, чтобы окончательно засесть за работу. Однако желание было велико. Он, аккуратно загасив папиросу, еще находясь мысленно где-то на учебном поле, еще с кем-то споря и кому-то доказывая, обмакнул перо в чернильницу, и по чистой страничке побежали ровные строгие строчки.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Захаров посмотрел на часы: «Э-э, брат, засиделся». Он поднялся и, тяжело ступая, вышел в коридор, лицом к лицу столкнулся с начальником штаба артиллерии полковником Гросуловым.

— Ко мне?

— К вам, Николай Иванович.

Захаров закрыл дверь — щелкнул английский замок.

— Пойдемте в кабинет...

Пока генерал открывал форточку, Гросулов. словно впервые видя командующего, окинул взглядом его крепко сбитую фигуру и позавидовал той легкости, которая чувствовалась в движениях Захарова.

— Слушаю, Петр Михайлович, — садясь за стол, сказал генерал.

— Полковник Водолазов подал рапорт об уходе в запас.

— Водолазов? Когда?

— Я только что был в артполку, он вручил мне рапорт на ваше имя, товарищ генерал. Пожалуйста.

Захаров прочитал: «Я долго думал, прежде чем обратиться к вам, товарищ генерал, со своей просьбой. Не подумайте, что меня кто-то обидел, кто-то ущемил мои права и я потому решил уйти в запас. Нет, я просто пришел к твердому выводу: моей службе в армии настал естественный, закономерный конец. Мне пятьдесят лет, я трижды ранен. Во мне уже нет той резвости, того огня, которые нужны военному человеку, чтобы он мог достойно выполнять свои обязанности, а наполовину служить я не могу, просто не умею».

— Не умею, — произнес генерал и потянулся за папиросами, но не закурил, вышел из-за стола. «Не умею!» — мысленно повторил Захаров. — Похоже на правду. Сказано довольно сильно: «Наполовину служить не могу».

Человек сам признается, и тут ничего удивительного нет. Но в глубине души у Захарова возникли и сомнения: идет большое сокращение Вооруженных Сил, не это ли толкнуло полковника написать рапорт, не спешит ли он?..

Теряясь в догадках и предположениях, он спросил у Гросулова:

— Водолазова вы знаете лучше меня, каково ваше мнение?

— Мое? — произнес полковник и. прежде чем ответить, попросил разрешения сесть. Гросулов был заядлый курильщик, он сунул руку в карман, нащупал там трубку и уже хотел было пустить ее в дело, как вдруг вспомнил, что Захаров не очень-то поощряет курение в служебных помещениях.

Но генерал уже понял намерение полковника и снисходительно сказал:

— Курите. Вижу, волнуетесь...

— Мое мнение, — врастяжку произнес Гросулов. — Признаться, товарищ генерал, за последние годы я как-то разучился высказывать свое мнение, все больше к общественности прислушиваюсь. Теперь все как-то по-другому идет...

— Лучше или хуже? — Захаров открыл ящик в столе, вытащил папку с надписью «Срочные дела» и положил в нее рапорт Водолазова.

— Года три-четыре назад я бы вам, товарищ генерал, посоветовал следующее: вызвать полковника Водолазова вот на этот ковер, — Гросулов указал трубкой на зеленую дорожку, — и сказать ему: забирай свое сочинение и марш в полк. Кто подает рапорт? — вдруг загорячился полковник, — Командир! Ведь он в войсках, как говорится, винтовка, а остальное — ремень и антапки...

— Что, что остальное? — перебил Захаров. Эту фразу он слышал не впервые от Петра Михайловича, она даже стала своеобразным анекдотом, ходившим в войсках. Знал Захаров и о том, что кое-кто из младших офицеров, солдат и сержантов, завидя Гросулова, шутили: «Винтовка на горизонте! Антапки, нос по ветру!»

В серых глазах генерала Гросулов заметил какой-то холодок и, как бы извиняясь, промолвил:

— Это не мои слова. Разве вы не знаете, кто так говорил? Прежний командующий.

— И знать не хочу! — Захаров положил в стол папку, спросил: — Какое же ваше мнение?

— Просьбу Водолазова надо удовлетворить. Он болен и в прямом и в переносном смысле. Фронт, раны — устал человек. У него есть хороший заместитель, этот потянет. — Гросулов сжал в руке трубку и потряс ею над головой: — Потянет! Подполковник Крабов Лев Васильевич, он в артиллерии бог и царь. Вот мое мнение, товарищ генерал.

— Значит, вы, Петр Михайлович, уже подготовили и кандидатуру на место Водолазова. Это интересно. — Захаров позвонил начальнику отдела кадров подполковнику Бирюкову: — Зайдите на минутку.

Водолазова он знал недостаточно, за эти пять месяцев просто не успел изучить так, как обязан знать командир своего подчиненного. И вот теперь нужно выслушивать других вместо того, чтобы руководствоваться личным убеждением. Захаров не любил тех людей, которые не имеют своего мнения, а сейчас сам оказался в таком положении. Ему было неловко, он старался, чтобы Гросулов не заметил эту неловкость.

Бирюков вошел, как всегда, с папкой в руках, одетый в новенькое обмундирование, аккуратно причесанный. От него пахло крепкими духами, веяло неподдельной бодростью, и весь вид Бирюкова как бы говорил, что этот человек полон оптимизма и что на все жизненные неурядицы он смотрит довольно просто: есть они — ну и что? Нет — хорошо.

— Полковник Водолазов сколько служит в армии? — спросил Захаров, про себя отмечая: «Эк ты, братец, хорош с виду. Приятно смотреть на тебя».

Бирюков раскрыл папку, но тут же закрыл ее и без запинки, негромким голосом доложил:

— Полковник Водолазов, Михаил Сергеевич, девятьсот десятого года рождения, служит в Вооруженных Силах ровно двадцать пять лет. Что касается, товарищ генерал, основных китов, — у него полный порядок.

— Каких китов? — бросил Захаров, настораживаясь.

— Анкета, послужной список, аттестация, — ответил Бирюков, продолжая стоять не то чтобы навытяжку, а как-то уж очень привычно, профессионально, без тени истуканства. И это подметил Захаров.

— Какое у него образование?

— Сельскохозяйственный техникум, Тамбовское военное училище, ну и, конечно, командирская учеба — день в день все двадцать пять лет, исключая, конечно, войну...

— Вы вместе служили?

— Нет, товарищ генерал. Водолазов — человек дисциплины, поэтому и говорю: он ни одного занятия не мог пропустить.

У Гросулова на щеке задергался шрам.

— Человек дисциплинированный, это верно. Однако же в полку нет порядка. Остыл он, товарищ генерал, к службе остыл, — повторил полковник, пряча трубку в карман.

Бирюков возразил:

— Этого я не знаю, говорю по линии кадров...

— Ладно, посмотрим, — поднялся Захаров, давая понять, что разговор окончен. Гросулов заторопился. Надел фуражку, кашлянул в кулак. — Да, да, можете идти. И вы, Бирюков, тоже...

«Остыл... Три кита». Генерал слегка прищурил правый глаз. Он достал рапорт и еще раз перечитал его, потом позвонил Субботину:

— Иван Сидоровнч, ты можешь зайти ко мне? Сейчас. — Начальник политотдела проводил какое-то совещание. — Хорошо, через час я сам приду, никуда не уходи. — И, положив трубку, повторил: — «Наполовину служить не могу, просто не умею». Посмотрим, посмотрим.

Старшина Рыбалко ел быстро и шумно, наклонив голову к тарелке. Устя смотрела на широкую спину мужа, в душе осуждала его: «И когда ты угомонишься, когда остынешь?» Вчера они возвратились из отпуска, ездили в Харьков, к сыну. Павлушка работает на заводе токарем, учится в вечернем институте, живет у бабушки. Растет без родителей. Просила оставить при сыне... Неужто не надоела ему эта служба?! Взбунтовался, на три дня раньше срока прилетел в Нагорное. Был бы в офицерском звании, а то ведь — старшина. Прилип к артиллерии, словно другой работы в мире нет.