Волшебная сказка Нью-Йорка

— Содовой, мистер Кристиан.

— Пожалуйста.

— Как вы это произнесли. Всего одно слово. Я могу по вашему выговору сказать, что вы человек образованный, мистер Кристиан. И имя ваше мне нравится. Сам-то я особого образования не получил. Разведывал нефть в Техасе, потом стал управляющим на промыслах. Глядя на меня, такого не скажешь, верно. Оставил школу в девять лет. Меня всегда тянуло к этому бизнесу, но возможность прослушать школьный курс представилась мне лишь к тридцати годам. Я тогда уже на флоте служил, а потом, после флота, учился на курсах для владельцев похоронных бюро. Эта работа дает ощущение близости к людям. В ней есть свое величие. И искусство. Когда понимаешь, что ты способен сделать для людей, которые поступают к тебе совершенно беспомощными. Воссоздать их такими, какие они были при жизни. Позволяет умерять людские скорби. Вы — человек, с которым я могу говорить свободно, личность с достойным складом ума. Эти вещи я всегда чувствую. А есть, знаете, такие, что просто с души воротит. Единственное, что не нравится мне в этом бизнесе, это обилие шарлатанов, уж я их понавидался. Ну, давайте еще по одной, за ваше здоровье.

— Спасибо.

— Некоторые считают меня человеком, чересчур откровенным, но я испытываю чувство глубокого удовлетворения оттого, что люди препоручают мне всех членов своих семей до последнего, и это в таком огромном городе, как наш. Я открыл еще одно отделение на пятидесятых западных улицах. Но здесь мне нравится больше, здесь я начинал. Две мои дочурки выросли, они теперь взрослые женщины. Здесь встречаешь людей самых разных занятий. Я отчасти философ и мне кажется, что все, чему тебе суждено научиться, ты изучишь, просто делая для людей то, что должен делать, и в этом смысле я никогда не упускаю возможности пополнить свое образование. В сущности говоря, у меня ведь нет никакого диплома. Что представляется особенно грустным, когда хоронишь людей, у которых он есть. И все же главное в том, как человек себя ведет. Вот почему я понял о вас все, едва таможеник сказал по телефону, что вы настоящий джентльмен. Вы не будете против, если я покажу вам, как тут у нас все устроено. Если вам не хочется, я не обижусь.

— Нет, я не против.

— Вы почувствуете, что она здесь как бы у себя дома, а это утешительное чувство. Пойдемте, у нас сегодня пустовато, всего двое усопших да и те в филиале, хотя, вообще говоря, в это время года бизнес наш оживляется.

Мистер Вайн встает. Мягко наклоняет вперед корпус. Встряхивает головой, поднимает одно плечо к уху. Морщинки у глаз, волосы стоят торчком. Держит дверь приоткрытой. С улыбкой на склоненном лице.

— Я никогда не стремился слишком расширить дело, в большом предприятии теряется персональный подход. Обстановка в заведении должна быть теплая, интимная, чтобы люди чувствовали себя, как дома. Я назвал филиал «Погребальным домом», перемена, которая требует кое-каких расходов, потому что тут у нас на неоновой вывеске стоит слово «бюро». У меня такое чувство, что оно производит отчасти гнетущее впечатление. Как будто тут что-то такое для бедных. Мне по душе слово «дом». Я не хочу нагонять на людей тоску, я им улыбаюсь. Смерть это воссоединение. И также своего рода пауза в жизни других людей. Вы меня понимаете.

Низкий коридор. Мистер Вайн легкими прикосновениями направляет мистера Кристиана сквозь строй неярких светильников, по веренице мягких ступеней.

— Здесь у нас различные покои. В этих двух имеются отдельные уборные. С самого начала пользуются большим успехом. Я не стал бы упоминать об этом в присутствии большинства людей, но кончина дорого человека стимулирует у многих определенные функции. Вы обратили внимание, как я использую зеленый свет, как отсвечивают стены, это достигается с помощью особого сорта стекла. В Нью-Йорке такого больше нет. Вы не против того, что я все вам показываю.

— Нет, все в порядке.

— Через несколько лет я открою еще один филиал, за городом. Для многих людей сельская местность символизирует мир и покой. Помните картину — лес под зимним солнцем. Она и навеяла мне эту мысль. С улицы покой не приходит. Тут еще эта железная дорога, слышите. Кажется, будто поезд рушится вниз. Жду не дождусь. Просто зубы из головы вытрясает. Но я научился мириться с этим. Здесь у нас часовня. Я решил сделать ее круглой, это как бы подобие нашего мира, и опять-таки главный мотив — зеленый. А та дверь ведет в служебные помещения. Мы их называем студиями.

— Все очень красиво.

— Приятно слышать. Я польщен. И надеюсь, вы будете довольны, что обратились ко мне. Мне всегда хотелось, чтобы люди уходили от меня с чувством удовлетворения. Вы можете доверять мне и знайте, что я отношусь к своей работе с уважением. Любить свое дело — это счастье. Кроме прочего, оно позволяет мне встречаться с людьми, подобными вам. Я никогда не ошибаюсь в людях. Я видел слезы истинной смертной тоски и знаю: они струятся не по щекам. А это самый большой из наших покоев, первый, с которого я начал. Здесь побывала пара-другая выдающихся личностей. Мистер Селк, промышленник. Мне выпала честь схоронить его. Когда здесь кто-либо покоится, мы зажигаем свечу за тем зеленым стеклом. По-моему, это придает или вернее, как бы это сказать, сообщает происходящему некий благоговейный оттенок.

— Да, сообщает.

— А теперь ступайте домой. Выбросьте из головы все заботы. И как следует выспитесь. Помните, должно пройти какое-то время. Но время — друг всем нам. И помните также, что я всегда здесь и ко мне можно обратиться с какой угодно просьбой. Утром за вами придет наша машина. Доброй вам ночи, мистер Кристиан.

Мистер Вайн с Кристианом обмениваются рукопожатием. Вайн вручает Кристиану проспект. Толчок, дверь открывается в холодное электрическое свечение улицы. Последняя улыбка, взмах ладони.

Продуваемый ветром каньон Парк-авеню. Наперерез по зимнему городу. Холод асфальта под подошвами. Швейцары, потирающие руки, постукивающие каблуком о каблук, бросающие взгляды вверх-вниз по улице. Начинающийся снегопад. Похоже на первую мою зиму в Дублине. Когда небеса месяцами так и оставались серыми. И я купил плотные шерстяные одеяла, пахнувшие овцами.

Кристиан, погрузив руки в карманы, едет пустой подземкой на северо-запад. Снова в тени музея. Шагая вдоль каменных зданий. В одном из которых мне предстоит пережить эту ночь.

Музыка, долетающая из-за двери с табличкой под целлофаном. Тусклый свет в прихожей, запах мастики. Пыль в носу. Орущий голос. Заткнулся.

Надо войти в эту дверь и заснуть. Раздвигаю тяжелые красные шторы, чтобы меня разбудил утренний свет. Снег несется под уличным фонарем. Чужой дом кажется в большей мере своим, если в нем полно незнакомцев. Элен, я не привел бы тебя в комнату вроде этой. В ней мне начинает казаться, будто я ввергаю тебя в нищету, потому что ты в подобных местах никогда не бывала. Тебе больше шли ванные комнаты с блестящими вешалками и горячими полотенцами. Не этот пластиковый хлам. Не может быть, чтобы она была в студии, пока мы разговаривали с Вайном. Мы бы так разговаривать не могли. Но так мы и разговаривали. Будто о пирогах, персиках, яйцах. Элен не пирог, не персик и не яйцо. Она моя. Забери ее оттуда. Ушла. Туда, где она всего ко мне ближе. Спит, лежа поверх моего мозга. Она ходила со мной по всему кораблю, когда мне стало невмоготу выносить, как они пялятся и шепчутся, где бы я ни появился. Наш стол в середине столовой. Все они думали о дне, когда им представится радостная возможность покрасоваться в бумажных шляпах и с шариками в руках, а Элен сидела за столиком и плакала, розовый носовой платок торчал из рукава, бисер, как упавшие с лица крохотные капли, и никто из них больше ни разу тебя не увидел. Они даже приходили к моей каюте, когда ты умерла, послушать, плачу я или нет. И стюард, который сказал, что они не станут тебя обмывать. Всунул загорелую рожу в дверь и тихо прикрыл ее, увидев меня распростертым на койке. А перед тобою он дверь просто захлопнул. Оба мы были совершенно беспомощны, ни сказать ничего не могли, ни сделать. Я держал в кулаке три доллара и смотрел, как его загорелая лапа поднимается, втягивает их и тихонечко затворяет дверь. Официант, наполнявший наши тарелки едой, которая нам была не нужна, подошедший на второй день, чтобы сказать, ваша жена совсем ничего не ест, и я ответил нет. А в завтрак опять подошел и сказал, что он извиняется, не его дело, конечно, просто метрдотель ему велел, вот, он принес тарелку с семгой. Старался держаться как можно дальше от меня, до последнего завтрака, только тогда подошел, надеясь на чаевые, и спросил, может, я беженец. Я вышел наружу и, ухватившись за поручни, смотрел на чужой плоский берег с хрупкими белыми пальцами в небе. В этой каюте, Элен, где ты испустила дух, там мне приходилось лежать по ночам между бессонными простынями, без тебя.