Мир и хохот

Квартирка, где встретились, оказалась почти такой же бредовой, как и в Питере. Загадочный предложил чай, потом куда-то исчез и, когда сели наконец за стол, запел. Пел он что-то до такой степени нездешне-глубинное, но не совсем на уровне языка, что Данила чуток похолодел, думая, что будет непредвиденное.

Но Ургуев, бросив петь, вдруг перешел на человечность.

— Мне сразу трудно было перейти, Даниил, — сказал он. — Потому я завыл по-своему. Ты уж прости меня. Я ведь хочу быть существом незаметным для Вселенной, мышкой такой духовной, чтоб меня никто не задел, не обидел, не плюнул. У меня, Даниил, со Вселенной особые отношения. Избегаю я ее, поверь, тенью по ней прохожу. Сколько ни рождаюсь, ни появляюсь — как тень бреду, потому и знаю многое. Со стороны виднее.

Данила удивился. Так ладно Ургуев никогда раньше не говорил. Ургуев заметил его взгляд и бормотнул:

— Не изумляйся, я по-всякому могу. Я — всякий, но мышка вообще…

— Метафизическая мышка, значит, — умилился Данила.

— Как ни назови. Я ваш язык не люблю особо. — Ургуев помрачнел и уткнулся в чай.

Данила тогда прямо спросил:

— Как Стасик?

Ургуев поднял мышиную голову. Глаза мелькали, изменяясь выражением. Уши шевелились сами по себе.

— Вот что отвечу. Плохо. Очень плохо.

— Где он?

— Вот этого я до сих пор не знаю. Закрыт он кем-то, закрыт для взоров издалека. Сам удивлен. Это редко так бывает. Накрыли его завесой невидимой. И чрез это покрытие не видать пока… где он.

— Печально.

— Но главное я узнал. — Ургуев как бы спрятался после этих слов.

Данила вздрогнул. Ургуев появился опять — ясный, с улыбкой, не в тени.

Даниле стало все-таки жутковато от такой ясности, хотя и сам он на многое жутковатое был горазд.

Ургуев молчал, только глаза светились изнутри, точно там были вторые глаза.

— Даниил, — медленно начал он, — я буду говорить по-вашему. Ты ведь знаешь, что, по большому счету, все оправдано, есть во Вселенной подтекст, который все ставит на место. Я не говорю о человеческой справедливости и прочей человечьей чепухе. Однако подтекст и тайный закон всего существующего есть. Иначе как же, — развел руками Ургуев. — Тогда и я мышкой вселенской не смог бы быть… То есть как бы случайности нет. Но на самом деле абсолютная случайность есть, именно абсолютная.

Данила побледнел немного.

— Вот, вот… — проговорил Загадочный как-то со стороны. — Крайне редко, один к миллиарду, условно говоря, но она, абсолютная случайность, в отношении, например, существа, человека скажем, бывает… И в чем же она заключается? В том, что вопреки карме, судьбе, тайному закону Вселенных, высшей справедливости, вопреки всему подобному… человек выпадает из всего, что составляет смысл мироздания, выпадает из всего, так сказать, творения и промыслов о нем — но и выпав из всего того, что есть, из всего существующего и несуществующего, из жизни и смерти, он становится непостижимым даже для божественного ума существом, хотя выразить то, чем он становится, не только невозможно на вашем человечьем языке, но и на всех иных языках… Ладно я говорю?

Ургуев прищурился и дико, как в небытии, захохотал. Данила отшатнулся. Продолжая хохотать, но уже безмолвно, Ургуев приблизил свое лицо к глазам Данилы и потом процедил:

— Абсолютная случайность, дорогой Даниил Юрьевич, — это не та обычная случайность, про которую говорят, что она язык Богов. Это истинная случайность, неоправданная, и высшее божество абсолютной, законченной Вселенской Несправедливости, ибо человек попадает в эту тьму именно случайно, а не по заслугам. Хе-хе-хе…

Данила молчал.

Ургуев отскочил от него, сел в кресло и отпил чайку.

— И вы, конечно, понимаете, что ад, адские состояния — детский сад по сравнению с этим. Ведь очевидно, ад, во-первых, не вечен, он только условно вечен, длителен… Потом, извиняюсь, ведь там жизнь, жизнь так и полыхает там! К тому же есть все-таки надежда, туда спускаются. Ад — это законченная часть всего, так сказать, извиняюсь, творения, или манифестации Первоначала, что еще похлеще…

Данила с изумлением глянул на Ургуева: подумать, он еще философствует, мистик эдакий.

Лесомин изо всех сил пытался подбодрить себя юмором, но особо не получалось: абсолютная случайность, бездна вне Всего так и стояла в уме.

Ургуев вдруг вспотел и замолк.

Но вскоре брякнул, лязгая зубами:

— Я устал. Сколько раз говорил, трудно мне с вами. Трудно говорить вашим бредовым языком.

Данила обрел привычную твердость.

— И все же о Стасике мы не кончили.

Но Ургуев, отбежав в угол, страшным образом почти запищал:

— Я духовно, как мышка из рта Единого, про-шмыгал по многим мирам. Со многими тварями сближался изнутри. Но признаюсь, как на ухо Тени своей, что у вас встречаю тварей ни с чем не сравнимых, невиданных. Лаборатория тут у вас, лаборатория для выведения всяких причудливых персон как образцов для других миров…

Ургуев закряхтел.

— Причудливых везде много, со знаниями о Вселенной — немало, но это чушь, все равно это не знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и дорога…

Его бегающие глазки вдруг расширились, а огромные, глубокие, бездонные уши явственно зашевелились, растопырились еще больше.

— Но у вас тут личности растут непостижимые, неслыханные, словно предназначенные для иного творения… Таких мало, но это не важно, важно то, что такие есть.

Данила тяжело вздохнул:

— Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся.

— Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох.

— А как же Станислав? Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг себя.

— Мои силы контакта с вами кончаются… Но скажу одно: обратитесь к Славику!

— К какому Славику?

— Как, вы даже Славика не знаете? Я с ним незнаком, но знаю его хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто.

И Загадочный, подойдя, прошептал что-то на ухо Даниле. Тот мгновенно записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел.

— Хотел я станцевать, чтобы вы видели, как танцуют вселенские мышки. Но все. Контакт заканчивается. Хватит. Уходите. А мне еще надо поговорить со звездами. Но не с теми, которые на вашем так называемом небе. А с невидимыми. Для вас. Вы же, Данила Юрьевич, прекрасно осведомлены, к примеру, о невидимом солнце.

Данила кивнул головой.

— Не дай Бог для людей, если оно станет видимым, — на прощанье проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он — потусторонняя, блуждающая по Вселенной мышь.

Глава 8

Данила чуть-чуть взгрустнул после встречи с Загадочным. Хотел было уйти на несколько дней в лес, а пришел к Алле. И не сказал ей ни слова о том, что поведал ему Ургуев, решив отложить все это до лучшего момента. И поведал он ей только, что встретился с Ургуевым в Москве и ничего от него толком не узнал, что касается Станислава, но был намек на некоего Славу.

Алла тут же позвонила Лене и Сергею. Они подъехали, но к единому решению никак не могли прийти.

Данила добавил к тому же, что Ургуев нашептал ему не только адрес этого пресловутого Славы, но шепнул еще, что «у Славы есть Друг, его надо так называть — Друг, и этот Друг еще больше может, однако Слава в сфере бытия может все». Данила в точности процитировал этот шепоток Загадочного. И строго уточнил, что Слава на самом деле есть Ростислав Андреевич Филипов.

Лена, рассмеявшись при этом, высказалась:

— Думаю, что на самом деле у этого Короля бытия есть много тайных имен. И их будет трудно разгадать.

— Так или иначе, но этого Славы нам не избежать, — мрачно добавил Сергей.

Славик Филипов родился в малопонятной семье и так ее напугал, что его отдали бабушке. Бабушка была полуглуха и полуслепа и потому на жизнь реагировала просто. Но ребенок рос сам по себе, смущая даже учителей своей физической мощью и интеллектом, не похожим на интеллект. Его не путались разве что звезды.