Дурдом

— Слушай, а ты не хотела бы поработать в нашей редакции? Для начала — пока курьером, это совсем не трудно. А дальше будет видно.

Лена, потеряв от неожиданности дар речи, только хлопала глазами. Наконец проговорила:

— Я — к вам? В редакцию… работать? Меня к вам возьмут?

Кошкин расхохотался:

— Ну, это уж моя забота! Возьмут, возьмут… Значит, так давай договоримся: ты сейчас иди домой, редактора сегодня уже не будет, его на бюро обкома комсомола вызвали. Я с ним завтра с утра поговорю. А ты с документами приходи часикам к одиннадцати, хорошо? Только не опаздывай! Да, и еще хочу у тебя попросить: может, ты мне оставишь на денек свою тетрадочку? Хочется еще раз почитать, повнимательнее.

— Да берите! — взмахнула рукой Лена. — Берите, читайте сколько нужно.

И, как на крыльях, помчалась домой… Что-то прямо сказочное, неожиданное какое-то везение! Так не бывает…

В ответ на радостное сообщение дочери мать предпочла отмолчаться. Видно, не очень-то ей верилось, что среди пишущих нашлись люди, которые поверили в способности дочери, оценили их.

После смерти мужа быт их стал налаживаться. Началась жизнь, о которой они не могли даже мечтать еще несколько месяцев назад. В принципе, она ничего бы не имела против того, чтобы дочь оставалась дома — пусть занимается домашним хозяйством, пишет стихи, читает… Ей были чужды литературные увлечения дочери, но она относилась к ним с уважением и понимала, что Лена — другая, не такая, как ее мать с отцом.

И, конечно, она никак не была согласна с врачами, что ее увлечение поэзией — "болезнь". Увлечение, слабость — пусть так, но какая же болезнь?… Но то, что ее в редакции хорошо приняли, может статься, только к новому горю. Сколько вокруг злых и недоброжелательных людей! Один — пожалел, другой — обидит… Нет, сидела бы лучше дочка дома! Она будет зарабатывать на их жизнь, дочка пусть будет при ней. Слава богу, ни в какие компании, ни на какие гулянки ее не тянет. А устроится на работу, еще неизвестно, какие отношения с незнакомыми людьми сложатся. Лена ведь — копия отец, чуть что — и уж вспыхнула, не остановить. С ней очень сложно, ни малейшей фальши, никакой условности не терпит, все ей в чистом виде подавай — чтоб правда так правда была, любовь так любовь. Никаких компромиссов не признает. Советы почаще молчать, не конфликтовать с окружающими, стараться понять людей воспринимает как оскорбление. Потому и неприспособленная она к жизни…

Так думала мать, любуясь радостным, возбужденным лицом дочери, но ничего ей не говорила. Пусть решает сама, двадцатый год человеку…

В назначенный час она пришла в редакцию. Кошкин уже ждал ее, и, едва поздоровавшись, тут же потащил в редакторский кабинет.

— Аркадий Иванович, — представился Лене редактор. Она, неожиданно для самой себя, столь же официально бросила:

— Елена Николаевна Ершова, — и пожала протянутую редактором руку.

— Сергей сказал мне о вашем желании поработать у нас курьером. Я правильно его понял?

Лена согласно кивнула головой.

— Отлично. Давайте вашу трудовую книжку.

— А… у меня ее нет… — растерялась она.

— Нет?… Ах, да! Ну, значит, заведем мы вам эту книжку. Пишите заявление о приеме на работу.

— Ну, что ж, — сказал на прощание Аркадий Иванович, — выходите завтра на работу! С вашими обязанностями вас познакомит Сергей.

Обязанности были нехитрыми: утром получить на почте редакционную корреспонденцию, подшить полученные газеты, экземпляры "Комсомольца" разослать в несколько адресов. Ну, и зарегистрировать в специальном журнале все полученные письма, завести на них учетные карточки, сделать в конце месяца гонорарную разметку. И еще подсчитать строки опубликованных материалов — кто из сотрудников сколько выработал. Вот и все. Впрочем, Лену в благоговейный трепет повергали одни только словосочетания: "гонорарная разметка", "регистрация почты’’, "работа с письмами".

Домой она летела как на крыльях. Едва дождалась маминого возвращения с работы.

— Ма, — бросаясь ей на шею, — меня приняли на работу! Курьером. Завтра выходить!

Мать поцеловала Лену в макушку, неожиданно расплакалась.

— Ты чего это? — обескураженно спрашивала Лена, заглядывая ей в глаза. — Ну, ты что? Ты не рада?

— Рада, дочка, рада. Не сорвись только. Держись, моя хорошая…

И началась ее рабочая жизнь…

В редакции к Лене с самого начала отношение сложилось дружеское, чуть ли не родственное. Она все не могла никак понять, рассказал Сергей ребятам о ее жизни или нет, только к ней никто не приставал с расспросами, обращались к ней, как к младшей сестренке.

Недели через две, после того как Лена, дрожа от радости, принесла домой свои первые заработанные деньги — сорок пять рублей с копейками, Сергей, как бы между прочим, сказал ей:

— Лена, подготовь к завтрашнему дню подборку своих стихов. Я занимаюсь тут очередным выпуском литературного клуба, так что давай…

Конечно же, на следующее утро на Сережином столе лежала рукопись. В ближайшее воскресенье вышел "Комсомолец" с "Литературным клубом" на целый разворот. Замирая от счастья, Лена читала и перечитывала: пять ее стихотворений отобрал Сережа для публикации. А над стихами — крупным шрифтом ее имя — "ЕЛЕНА ЕРШОВА".

Она притащила домой чуть ли не двадцать экземпляров газеты со своей первой публикацией… В ней проснулась лихорадочная потребность самоутвердиться, самооправдаться, доказать, что она чего-то стоит, на что-то способна.

Вторая группа "инвалидности с детства", с которой она ушла из психушки, напоминала о ее "неполноценности" каждый месяц, когда приходило время получать эти жалкие шестнадцать рублей. Она пробовала не ходить за этой унизительной подачкой на почту, получилось еще хуже — на следующий месяц почтальонша явилась домой, предварительно оповестив соседей, что вот, мол, бедная, такая молоденькая, и вторая группа инвалидности!.. Пришлось ходить каждый месяц в отделение связи.

Через несколько дней после первой публикации, замирая от неуверенности, Лена положила на стол перед Сергеем свою первую послебольничную заметку для газеты — зарисовку с натуры о всеобщем равнодушии людей, общественной трусости, бескультурье и наплевательстве по отношению друг к другу. За основу взяла недавний случай, больно поразивший ее. В автобусе несколько оболтусов издевались над стариком-инвалидом, а пассажиры сидели, уткнувшись кто в газетку, кто в окно, делая вид, что никто ничего не видит и не слышит. Она, не выдержав, подошла к нагло ржущим молодчикам и спросила, дрожа от ненависти:

— Вы со всеми такие храбрые? Или только со стариками беспомощными?

Хулиганы в полном недоумении уставились на нее. Уверенные в полной безнаказанности, они были явно озадачены.

— Сэмба, — лениво спросил здоровенный парень у своего, видимо, предводителя, — врезать этой дуре по рогам?

— А пошла-ка она… — лениво ответил Сэмба, и грязная ругань потонула во взрывах наглого хохота. Тогда, не помня себя, Лена изо всех сил дала этому Сэмбе пощечину.

Автобус затих — будто обмер, ожидая теперь уже самых трагических событий. И неизвестно, чем бы закончилась для Лены эта поездка в общественном транспорте, если бы не поднялись со своих мест трое мужчин в рабочей одежде и, ни слова не говоря, спровадили "добрых молодцев" в распахнутые двери автобуса. Все произошло так неожиданно, хулиганы не успели в себя прийти. Автобус тронулся дальше.

Но почему все-таки основная масса пассажиров предпочла не вмешиваться? Почему люди решили, что это "их не касается"? Вот о чем Лена и порассуждала в своей заметке.

— Слушай, старушка, — задумчиво произнес Кошкин, — а ведь тебе всерьез нужно заняться журналистикой!

— Да ну, куда мне! — отмахнулась Лена. — Это я от обиды за людей написала.

— Ну а настоящая-то журналистика, по-твоему из чего произрастает? Вот как раз из тех случаев, когда ты не можешь отмолчаться. Я тебе дам задание. Как настоящему газетному репортеру.