Дорога. Губка

— В американских кинокомедиях тридцатых годов есть какая-то целомудренная чувственность, и это производит невероятное впечатление. О! Я хорошо знаю, что говорят девочки о фильмах такого рода: почти то же самое говорила и настоятельница монастыря, где я воспитывалась. Она думала, что когда мы смотрим эти фильмы, то рискуем забыть, что Земля есть юдоль скорби, и вообще отчуждаем от себя любовь господа. А девочки говорят, что, получая от этих фильмов удовольствие, я сама от себя отчуждаюсь. Заметьте, мне приходят в голову великолепные аргументы для спора с ними. Увы, наутро я не помню, какие мысли мне удалось собрать вечером. Да, да, собрать. Я собираю свои разрозненные мысли, как пастух свое стадо. Одна всегда куда-то ускользает. Меня из-за этого холодный пот прошибает, потому что, ускользнув, она тотчас становится невидимой и вернуть ее можно только мучительным усилием воли. Часто она так и не возвращается, мне тогда кажется, что я заброшена куда-то в пустыню, в Сахару, бреду с пастушьим посохом в руках. А случается и так, что в то самое мгновение, когда ее наконец удается вернуть, ускользает другая и мне опять нужно пускаться в погоню. Тогда я беру бумагу и карандаш, и мне удается пригвоздить ее к месту. Причем операция должна быть проведена как можно быстрее, иначе ускользнет еще одна, и теперь уже навсегда, затеряется окончательно, словно она, оторвавшись от остальных и пробыв в одиночестве, не смогла его вынести. Тогда приходится отказываться от поисков, она не вернется никогда, и я сержусь на себя, как будто сама позволила ей умереть, и принимаю твердые решения. Но даже написанная, зафиксированная, мысль, случается, порой все равно ускользает, если запись слишком обрывочная. Впрочем, даже когда я излагаю ее подробно, утром она уже какая-то остывшая, устаревшая, ненужная, и я выбрасываю свои записи вместе с пожелтевшими листиками аралии.

IX. Предательство Фреда Астэра

Чего я действительно терпеть не могу, так это «плыть по течению». В самом выражении есть что-то трусливое и неискреннее. Будто бы вдруг влезаешь в чью-то шкуру и перестаешь быть сама собой. Спустя несколько часов мое потворство Антуанетте казалось мне просто невероятным. Я не только не протестовала против бесконечно длившегося обеда, но еще и находила в этом удовольствие и без конца сама возобновляла разговор. И еще задала мадам Клед бестактный вопрос, который она, несомненно, восприняла как приглашение рассказать о своей жизни. Мы уже пили кофе, но Антуанетта, приступая к десерту, всегда считает, что она в середине обеда.

— А те претензии к мужу, которые у вас вроде бы накопились, к чему они сводятся, основаны они на чем-то реальном, о чем вы все еще помните?

Она с безнадежным видом пожимает плечами.

— В начале замужества все было бы проще, я бы тогда сказала вам, что муж мне изменяет. В те времена, если женщина так говорила, этим все было сказано. Реакция собеседника была предсказуемой и типичной: все испытывали сочувствие. С тех пор многое изменилось, в том числе и взгляд на проблему, и поведение Александра в роли неверного супруга.

— Вы никогда не думали расстаться, решить эту проблему раз и навсегда?

— Всерьез никогда. У Александра есть редкие качества, и я боялась, что в других их не найду. Когда я говорю об этом девочкам, они вздрагивают и читают мне проповедь о самостоятельности. Случается, вечером я решаюсь на это, но утром не могу и вспомнить, что именно толкало меня к независимости. Александр, надо вам сказать, со времен своей дипломатической службы безукоризненно галантен во всех случаях жизни. Галантность эта благоприобретенная, вовсе не соответствующая его характеру и от этого еще более очаровательная. Настоящее произведение искусства, победа над собой, потребовавшая таких же усилий, как воздвижение польдеров вдоль берега моря, и не менее прочная, чем они. Мне может не хватать любви, уважения, дружбы Александра, но галантности — никогда, и, по-моему, восхитительно, что в наше время можно быть уверенной хотя бы в одной добродетели своего супруга. Галантность Александра Кледа — моя крепость, мой якорь, моя гавань, моя уверенность. Он, правда, плохо обращается с бедной аралией, но это просто потому, что видит в ней всего лишь растение; он не воспринимает ее всерьез, как Вселенские соборы не принимали всерьез душу женщины; он так поступает по неведению, это не его вина. Знаете, когда девочки пичкают меня феминистскими идеями, они забывают о жажде постоянства, заложенной во мне воспитанием, они разговаривают со мной, как со своей ровесницей. А ведь у меня в жизни не было ничего более постоянного, чем галантность Александра. И если бы, к несчастью, мне случилось потерять его, мне кажется, она все равно обволакивала бы меня, во всяком случае, благодаря этому я могла бы создать культ ушедшего, что бывает большим утешением для вдовы.

— Вы, значит, все еще любите его?

Антуанетта выпила вторую чашку кофе и заказала третью.

— Я любила его, пока жила ради него, но могу ли я теперь сказать, что живу для него? Не только потому, что я забросила его из-за растения, но и потому, что не знаю, как он проводит время, ничего не знаю о его романах… В мое время супружескую неверность воспринимали трагически: сам Александр принимал все всерьез. Он человек не легкомысленный. Каждый раз, когда какая-нибудь женщина входила в его жизнь, он становился экзальтированным: беспричинно плакал или смеялся. Характер у него не легкий и настолько переменчивый, что я испытывала шок за шоком, это страшно подрывало мое душевное равновесие. И вот однажды в его жизни появилась некая юная скандинавка. Не знаю, что за огонь таился под суровой внешностью этой особы, но связь затянулась надолго. Я с изумлением поняла, что легче выношу длительную измену, чем бесконечные увлечения.

Антуанетта прыснула. От вина, к которому у нее нет привычки, ее обычно грустное лицо слегка оживилось.

— Когда я рассказала девочкам об этой шведке, сделавшей моего мужа таким верным возлюбленным, Сильви, несколько отстающая от времени, сочла, что мне было нанесено оскорбление худшее, чем все предыдущие, а Мари-Мишель и Ева обвинили меня в том, что непостоянство Александра как-то обуржуазилось, и все для того, чтобы я могла жить за счет чужого запаса прочности, которого сама была лишена. Сошлись они только на том, что я ненормальная. К счастью, когда я им рассказала эту историю, она уже отошла в прошлое.

— Вот видите, Антуанетта, когда вы рассказываете, вас слушают…

В веселости моей спутницы промелькнуло лукавство:

— Ну, девочки — совсем другое дело. Они слушают меня, потому что как бы исповедуют. Это одна из их главных затей — сделать из меня свободную женщину. Раскрепощенную, как они говорят — знаете, какая мода сейчас на это слово, — не знаю, распространяется ли она и на само понятие.

— Да ведь и я вас расспрашиваю, и вполне бескорыстно, просто потому, что вы завладели моим вниманием: так что же сталось с любовью Александра и маленькой шведки?

— Она вовсе не была маленькой, наоборот, высокой и плотной. Ей первой это надоело. Я могла бы сказать, что все произошло не из-за разницы в возрасте, но из-за ее нетерпения. Она выбрасывала платья, если на них появлялись пятна, и меняла квартиру, когда начинал течь кран. Год и месяц, отданные Александру, были для нее признаком великой любви. Александр много плакал. Даже передать не могу, до чего я расстроилась. Долгие месяцы я знала, что готовит мне завтрашний день, какой голос я могу услышать по телефону, какой почерк увижу на конверте, вынутом из почтового ящика. Но быстрота, с которой Александр пришел в себя, кратковременность его траура окончательно добили меня. Еще до того, как он нашел заместительницу Биргитте, к нему вернулся аппетит, вернулась его величественная осанка. Он уже смеялся, а я все еще ходила на цыпочках, будто в доме покойник. «Ты всегда на век опаздываешь, дорогая», — вскоре сказал он, и мне в свою очередь пришлось отречься от Биргитты.