Дорога. Губка

Мы еще не закончили наш обед, а Антуанетта уже заказывает новые блюда. Я пытаюсь протестовать.

— Про аралию даже не скажешь, что ей не хватает только дара речи… Она вообще совершенно беззвучна, не стонет, не лает, у нее нет больших человеческих глаз, на просторах Босской равнины ее и не заметишь, из-за нее проливается только простая типографская краска на страницах изданий по садоводству.

Хотя эти слова могут показаться горькими, мадам Клед рассуждает о своем драгоценном растении вполне трезво и не перестает есть с большим аппетитом. Видя, что она так рассудительна, я решаюсь задать вопрос, который до сих пор держала при себе, боясь потока слез или бессвязной речи:

— Тогда почему же вы выбрали именно аралию?

— Понятие выбора — смешное понятие.

Обычно Антуанетта менее категорична. Я начинаю задумываться: может быть, чтобы не слушать ее, мы создали себе о ней неверное представление?

— Я привязалась к аралии из-за целого ряда обстоятельств, о которых не премину вам рассказать. Может быть, мне так приятно ее присутствие именно потому, что она — воплощение беззвучности. Конечно, я говорю с ней, но ведь я заранее знаю, что она мне не ответит, не подаст никакого знака, а это очень важно. Не будет никакого обмана, как с людьми, никаких лживых обещаний и надежд. Всякий риск недоразумений исключен, это честно и откровенно. Знаете, я рада, что вы задали мне такой вопрос. Вы помогаете мне найти аргументы для споров с девочками, да и с самой собой тоже.

Она мило улыбается:

— А вдруг вы поможете мне разобраться в себе?

Это самокопание раздражает меня меньше, чем могло бы. Лично я считаю, что разобраться в том душевном беспорядке, в котором утопает Антуанетта, невозможно, как невозможно добросовестно делать свое дело, если ты не способен пользоваться словарем. Антуанетта будто угадывает мои мысли.

— Поверьте мне, я знаю, какой вы меня себе представляете. И не ропщу на несправедливость, я знаю, что я такая и есть. Возможно, представление это несколько карикатурное, просто потому, что у вас совсем другие склонности, но точное. Я рассказала вам, что была воспитана на «Неделе Сюзетты» и словаре времен Второй империи. Девушки потихоньку начинали подумывать тогда об образовании. Родители мои не были против, но меня так и бросало от призвания к призванию, а они всей душой разделяли мои увлечения одно за другим. Так и получилось, что я не набралась никакого опыта, отсюда эта детская свежесть восприятия, полная моя неспособность ни к чему.

— Ну что вы, Антуанетта!

— Мне так и не удалось как-то связать воедино свои знания, разобраться в причинах и следствиях, и голова моя — сад без ограды и тропинок. Королева сумбура, вот кто я, королева сумбура!

Я не могу удержаться от смеха. А может, у меня даже появилась тайная мысль. Вдруг Антуанетта Клед не так неисправима, как это кажется? Честное слово, я, пожалуй, размечталась, что вдруг сумею обратить ее в свою веру.

— Я думаю, Антуанетта, вы стали бы счастливее, если бы лучше организовали свою служебную жизнь и сменили бы свои представления о работе на более современные. Вы так ясно видите свои недостатки, что сможете их исправить.

Антуанетта помрачнела. У нее удлиненные черты лица, мягкие и неопределенные, и малейшие эмоции сразу бросаются в глаза. Казалось, она сильно огорчена.

— Вы, наверно, плохо меня поняли. Мой мозг не может работать нормально. Каждый день его затопляет огромное количество всего, что я, как мне кажется, поняла и могу усвоить: новые знания, сегодняшние события, различные впечатления от общения с людьми и множество чувств, всем этим вызванных, таких, как презрение, злоба или симпатия. Конечно, эти чувства удерживаются в моей памяти, но что их породило, я уже не помню, разве только совсем смутно. Вы считаете меня легкомысленной? А ведь я тружусь как путеукладчик, я стараюсь спасти хоть обрывки от забвения. Но стоит мне проспать ночь, и конечно, эта ночь вырывает (вырывает в настоящем смысле слова, как говорят, «вырывает кусок хлеба изо рта») из моей памяти все то, что я усвоила накануне, усвоила в надежде, что это послужит мне опорой, поможет выработать собственное суждение, найти смысл жизни. Я забываю обо всем, даже о своих претензиях к Александру, а их, поверьте мне, немало. Так вот, я о них забываю, но они меня не оставляют. Было бы слишком прекрасно, если бы прощение и нежность вытесняли из, сердца злобу. Но это не так, у меня в горле застревает ком, сероватый, плотный сгусток супружеских разочарований, которые меня душат. Чтобы осветить эти закоулки души, я решила записывать все серьезные причины моего недовольства мсье Кледом, но их слишком много, и я не поспеваю. А ведь меня донимают не только семейные неприятности. Увы, и в остальном всё обстоит точно так же. Иногда по вечерам мир кажется мне вполне гармоничным, и это подкрепляется впечатлениями, накопленными за день, которые могли бы служить доказательством этому, но к утру все из моей памяти улетучивается. Знаете, девочки тоже считают меня легкомысленной, потому что я никогда ни на что не могу сослаться, не могу подвести теории, не могу процитировать какого-нибудь автора или пересказать статьи из «Монда». И ведь я вроде бы читаю серьезную литературу: газеты, еженедельники, книги, как говорится, гуманитарного профиля, стремясь быть в курсе всего, получить, наконец, какую-то цельную картину вместо кучи разрозненных сведений. Быть в курсе… что за жестокое и загадочное в своей противоречивости выражение. Глагол «быть» и существительное «курс», вы не находите, что это совершенно несовместимо? Когда я слышу это выражение, мне кажется, что я плыву по Амазонке, я должна взять нужный курс и чуть ли не повелевать волнами, быть в своей стихии, тогда как меня сносит по течению, и я тону, тону и гибну.

В глазах у мадам Клед стоят слезы. И однако между сыром и взбитыми сливками ей кажется вполне уместным съесть какой-нибудь фрукт.

— Нет у меня никакой цельной картины, только обрывки впечатлений, затерявшиеся в глубине памяти: бесконечное количество узелков. Не знаю, чего бы я не отдала, лишь бы развязать их, пусть не будет у меня гармоничной картины мира, было бы только ясное представление о нем. Да я пожертвовала бы и тлеющей любовью Александра ко мне, и даже своей аралией. И все-таки — знали бы вы, как я стараюсь, знали бы, как всеми силами стараюсь не читать комиксов, романов с продолжениями в газетах, скандальную хронику. Нет, мне вовсе не скучно читать серьезную литературу, и я способна в ней разобраться, но от всего серьезного в голове у меня остается одна только пена. Ничего там не запечатлевается, но нельзя сказать, чтоб там ничего и не оставалось. Как было бы прекрасно, если бы я просыпалась каждое утро с пустой головой. Мне бы тогда казалось, что я выполнила свой долг и при этом сохранила душевный покой. Но мне не удается свести воедино все, что мне известно, я смутно чувствую движение мира и беспокоюсь, будто знаю, куда он идет.

— Так и надо, Антуанетта, и «девочки» вам это скажут: моральная неудовлетворенность — это хорошо.

Она оторопело посмотрела на меня.

— И это говорите мне вы?

Я на минуту смутилась. Да, это сказала я, и даже толком не знаю, почему.

— А почему бы мне этого не говорить?

— Вы производите впечатление уверенного в себе человека.

Она уныло склоняется над каштановым джемом.

— Я совершенно измотана, все это слишком трудно, слишком утомительно. Вечно избегать кроссвордов, новостей садоводства, советов косметолога; по телевидению смотреть вместо вестернов и детективов политические дебаты; я больше так не могу.

Антуанетта заказала маленькую бутылочку розового вина, чтобы украсить обед, и бунт ее принял несколько экзальтированный характер.

— Бывает все-таки, что я не могу устоять против искушения. Ни за что в мире я бы не упустила случая посмотреть на Фреда Астэра, например, или на скромного и обаятельного Лесли Хоуарда.

И Антуанетта Клед, с растрепавшимися волосами, с выступившим на щеках румянцем, сверкнула вдруг глазами, словно старый бойцовый петух перед последним боем.