Бог в стране варваров

Бессвязные мысли проносились в его мозгу, и лихорадочное возбуждение все возрастало, словно развертывая перед его глазами сверкающий занавес из невидимого пламени, за которым трепетно мерцали люди и вещи.

Постепенно мир вокруг него принял прежний, привычный, внушающий доверие вид: праздношатающиеся прохожие, задумчивые позы посетителей кафе, солнечные блики, мозаикой лежащие на людях и на всем пространстве, — и в самом Камале, обретшем, несмотря на тяжесть в голове, спокойствие и хладнокровие, ненависть понемногу ослабляла хватку. Опершись на спинку стула, вытянув ноги, невидящим взором глядел Камаль на все большее и большее оживление на площади. Лавки после перерыва уже открывались. Камаль заказал еще кофе и опять принялся размышлять о создавшемся положении. Точнее сказать, мысли эти не покидали Камаля ни на минуту, но сейчас он взвешивал все без прежнего раздражения. Он выбирался теперь из ловушки, куда его незаметно завлекли сыпавшимися отовсюду одолжениями, придавившими Камаля к земле. Он пойдет до конца, не посмотрит на ущерб, который это может всем принести. Он не потерпит двусмысленности, неясности отношений, с которой столько людей вокруг него, по-видимому, примирились и которую всеми силами пытались ему навязать. Казавшееся незыблемым положение Камаля становилось шатким, его иллюзии рассеялись, освобождая место правде. Правде жестокой, нелицеприятной, на правде. С ней ему теперь и жить. Я разгадаю загадку, узнаю имя человека, давшего деньги, которое все от меня скрывают, узнаю, что им двигало. Это подскажет мне линию поведения на будущее. Но прежде всего надо покончить с неведением. А потом… Подумав так, он заметил, что солнце стало золотисто-рыжим, с зеленым отливом; можно было решить, что его лучи пропитались горечью ярко освещенной листвы деревьев, прикрывавших землю. Медресе ожило. Здесь образовались людские потоки, гомон не прекращался, становясь всеохватывающим и все более настойчивым. Камаль посмотрел на часы: пять. Он бросил на стол несколько монет и поднялся. Наблюдавший за ним издалека официант почтительно поклонился.

Но вместо того, чтобы пойти к центру города с его модными барами, клубами, он, ни секунды не колеблясь, направил свои шаги к северу, в старинный квартал Сиди-Лиедун. Камаля не удивило, с какой легкостью, выйдя из кафе, он поддался внезапному побуждению. Он знал, что так и должно было случиться. Мысль навестить Маджара некоторое время уже маячила на пороге его сознания. И он уступил желанию. Что может быть проще? Медресе осталось далеко за спиной. Переплетение улочек окунуло Камаля в очарование древности, с течением веков не утрачивающей своей новизны. Но Камаль не обращал внимания на ее прелесть. Сначала он хотел пойти к Жану-Мари Эмару, но передумал. Почему? Почему он выбрал Маджара? Это давало выход охватившему его беспокойству, только и всего.

Миновав одну улочку, другую, он пересек весь квартал. И с крутого, почти отвесного склона через один из узких проходов между домами он увидел обширный ландшафт, который простирался от высившихся вдалеке, слегка расплывавшихся на расстоянии гор. Горная дорога словно принимала в себя эту мертвую зыбь, крепостные валы вертикально падали на отроги горных хребтов, в свою очередь терявшихся в пропасти, дно которой было покрыто растительностью. Камаль с наслаждением вдохнул воздух, словно впитывая в себя эту ширь.

Впереди показалось тяжеловесное обветшалое строение, под крышей которого жили его друзья. Покрытый розовой штукатуркой дом выступал одним из углов — вещь нередкая в старых кварталах. Жилища вроде этого, вколоченные в землю боком, в отличие от стоящих в ряд, ничего не выигрывали от своей блажи, кроме возможности подставлять стену людям, желающим помочиться, — не говоря уже о собаках. По форме напоминая деревенский дом, этот длинный, обращенный на север барак ничем не выделялся, кроме двух нескончаемых балконов, расположенных высоко один над другим, с искусно выделанной и очень ржавой решеткой, а также узких, похожих на бойницы окон и таких же узких наружных застекленных дверей на втором и третьем этажах (на четвертом этаже балкона не было). Балконы выглядели здесь непривычно, они изобличали в этой постройке старый европейский дом, принадлежавший, может быть, даже одному из первых белых поселенцев. По еле уловимым признакам Камаль догадался, что вначале здесь жили не французы, а скорее испанцы. Однако они быстро покинули эти кварталы, переехав на холмы. Сегодня владельцем строения был суконщик из Кайсарии, человек низкого происхождения, — разбогатев, он делал все возможное, лишь бы соблюсти декорум, который выходцы из более благородных семейств, не веря больше в его действенность, давным-давно отринули. Сообразительный все же оказался торговец. За собой и своей семьей он оставил один этаж обширного жилища — первый; все остальное он сдавал, вплоть до подвала, где устроили ткацкий цех — этим и объяснялся стук, доносившийся из подвальных окон: ткацкие станки в подземелье грохотали во всю мощь.

Камаль взошел по тесной внешней лесенке с такими же ржавыми перилами, как и на балконах, под самую крышу и очутился перед маленькой одностворчатой дверью с совсем облупившейся краской. Он два раза постучал. Открыла Марта. Удивленно взглянув на него, она воскликнула:

— Сколько лет, сколько зим! Входите!

Она поняла, почему Камаль заколебался. И сказала, чтобы подбодрить:

— Лабан — свой человек. Вы нам нисколько не помешаете.

Камаль поднялся на одну ступеньку, отделявшую первую комнату от пятачка лестничной площадки, которая, как и лестница, находилась под открытым небом, и на мгновенье впился глазами в этого самого Лабана, смутившего Камаля атлетическим телосложением. Лабан тут же воспользовался его приходом и ретировался, так что у вновь вошедшего создалось впечатление, будто это чуть ли не из-за него.

Долго еще после ухода Камаля Си-Азалла обмозговывал сказанное приятелем. Он никак не мог избавиться от мрачных мыслей, найти какое-нибудь решение или утолить печаль. Он ожидал, что удивится намного больше, когда его так откровенно припрут к стенке. Это доказывало ему самому, до какой степени он был готов к столкновению. Любой другой на его месте обманулся бы, поверил бы в беззаботность молодого человека, который в своем стремлении к изяществу не упускал случая блеснуть, шествовал по жизни свободно и уверенно, как и подобает человеку, знающемуся с удачей. Но Си-Азалла, постоянно изучавший Камаля, понимал, что тот за птица. Си-Азаллу заботило только, чтобы взрыв, который сотрясет этот прекрасный, слишком даже прекрасный в своей невозмутимости фасад, произвел мало разрушений и еще меньше шума. И если удивился он сегодня не очень, зато встревожился сильнее, чем ожидал. Хотя столь непомерная тревога и объяснялась недавней бурной сценой (в его доме!), Си-Азалла не сомневался, что отнюдь не сгущает краски. Самое время быть начеку и остерегаться опрометчивых поступков. Он не должен никогда забывать, в каком состоянии ушел от него Камаль, не должен забывать вызова и угрозы в глазах друга, его неверной походки. «Мне надо предотвратить… неизбежное», — промелькнуло в голове Си-Азаллы. Он полагал, что произойдут прискорбные, даже постыдные события, если пустить все на самотек. «Но если вмешаться, от самого худшего все равно не уберечься». Его разум восставал против этой мысли. Но предчувствие, что так все и случится, не покидало его.

Встав с колен — именно в таком положении оставил его Камаль, — Си-Азалла в задумчивости еще некоторое время продолжал оставаться на месте. Но вот он убедил себя: надо действовать. Он покосился на нетронутые стаканы с чаем, все еще стоящие на подносе, хотел было взять один, но тут же решил, что при подобных обстоятельствах пить чай неуместно. Подойдя к двери, он крикнул:

— Можете теперь пить свой чай! Заберите его отсюда!

На выходе он впопыхах чуть не столкнулся с явившейся на его зов супругой, неторопливой, неразговорчивой женщиной крупного телосложения, и разразился бранью на тупость и неуклюжесть женской породы. Не обращая внимания на его спешку и приступ дурного настроения, она задержала мужа вопросом: