Налда говорила

– Это не слишком прилично, мистер Рейнеке, – сказала она голосом кого-то очень старого и богатого. – Что подумают Уинслоу, если увидят нас? Даже говорить противно.

Но я был очень счастливый. Я радовался всю дорогу до больницы, особенно насчет того, о чем думал.

Я думал, как хорошо гулять с Мэри, почти как друзья. Я думал, как много было несчастливых разов, когда я раньше гулял по этой дороге один, в те разы, когда я был несчастливый потому, что должен ждать мою драгоценность и работать в саду, а еще в те разы, когда я был несчастливый потому, что я не такой, как другие люди, люди, с которыми я встречался и которых видел вокруг.

От этой прогулки мне делалось еще счастливее – от того, что я думал обо всем этом и особенно о том, как невероятно мне показалось бы, если бы я представил себе раньше, что я буду гулять с Мэри, почти как ее друг, как я сейчас это делаю. И особенно что я с ней в таком месте, которое я не мог себе даже представить. По крайней мере, пока моя драгоценность не появилась.

А счастливее всего я был от мысли, что Мэри скоро будет мне больше чем другом и такие вечера будут повторяться снова, и снова, и снова. Потому что скоро она узнает, что вещи, которые я говорил, – правда, и она обязательно в них поверит.

– Только мы двое сможем увидеть мои фотографии? – спросил я у Мэри, когда мы почти подошли к больнице. Просто я не хотел, чтобы кто-то еще знал о моем секрете.

– Я думаю, что смогу об этом позаботиться, – сказала Мэри. – Нам нужны помощники, чтобы сделать фотографии, но я все знаю о том, как работает машина. Так что можно так устроить, что рядом никого не будет.

А еще, когда мы проходили по больничным коридорам к маленькой комнате, я спросил ее о том, когда мы сможем это сделать. И она ответила, что если все пойдет, как надо, у нас будет замечательный шанс сделать это в самый ближайший вечер. К тому времени, как мы дошли до комнатки, чтобы повидать Элизабет и Фрэнка, я был уже такой счастливый, насколько это вообще может быть.

Фрэнк уже вытащил свои лошадиные списки, когда мы вошли. Он сидел, разложив их на столе, и тщательно их изучал. А Элизабет сидела с ногами на кресле и спокойно смотрела телевизор, держа стакан с вином в руке. Они застыли всего лишь на секундочку в тот момент, когда мы открыли дверь, а потом одновременно оглянулись и посмотрели на нас, оба улыбнулись и начали говорить тоже одновременно.

– А вот и они, – сказал Фрэнк, пока Элизабет поднимала стакан и говорила «привет» нам обоим. Потом она спустила ноги с кресла на пол и поставила стакан на стол рядом со списками Фрэнка.

– Давайте входите уже и присаживайтесь, – сказала она и налила выпить нам обоим. – Давайте, – сказала она, – располагайтесь и рассказывайте нам все, что у вас случилось.

Я услышал, как Фрэнк над этим тихонько рассмеялся.

– Только без лишних подробностей, – тихо сказал он. – Уважайте нашу старческую добродетель.

Я сел в кресло напротив него, а Мэри села на кресло, куда Элизабет до этого клала ноги.

– Мы обедали на Стэнтон-роуд, – сказала Мэри, и Элизабет удивленно воскликнула.

– Это, наверное, стоило целое состояние, – сказал Фрэнк. – Я думаю, мистер Рейнеке, мы вам слишком много платим.

Когда Мэри сказала, что она заплатила за нас обоих, Фрэнк похлопал меня по спине и сказал:

– Экономный юноша, да? Вот и молодец, – и громко засмеялся.

Мэри стала рассказывать, как там все у нас прошло, и пока она рассказывала, а Элизабет выясняла у нее всякие подробности, я ненадолго прекратил ковыряться в зубах зубочисткой. Вместо этого я потыкал ей в своих лошадей из списка Фрэнка, в тех, на которых можно было ставить. Я закрыл глаза и тыкал во всех лошадей, и в конце концов, когда открыл глаза, то написал имя, на которое указывала зубочистка. Потом я сделал это снова.

Когда я сделал это в первый раз, Фрэнк вроде бы не заметил, но во второй раз он точно видел, я это знаю, потому что слышал, как он рассмеялся до того, как я открыл глаза. А когда я написал имя лошади, он сказал:

– Недурно, мистер Рейнеке, весьма недурно. Если с лошадьми у тебя все будет так же удачно, как с дамами, то мы оба будем в полном порядке.

Я из-за этого немного покраснел и стал писать имя лошади так медленно, как только мог, просто чтобы сидеть опустив голову как можно дольше.

К счастью для меня, Элизабет спросила, как мне понравился ресторан и еда, я как раз заканчивал писать самую последнюю букву в имени лошади, так что ее вопрос меня вроде как выручил. Ну, я сильно был под впечатлением, когда все это рассказывал. Когда рассказывал о человеке, который готовил еду, и его книжечках и о салфетках, которые он положил нам на колени. Когда рассказывал обо всех тех людях, которые там были, о том, в каких местах мне приходилось есть до этого, это были или очень громкие, или очень тихие места, где ты сам брал себе еду, а потом относил ее к себе, и никто к тебе не подходил.

Я так заговорился, что даже почти рассказал о том, как это было по-особенному, побывать в таком месте с Мэри, и как хорошо нам было идти домой. И наверное, я не следил за собой и мог рассказать все и о фотографии, которую мы собирались сделать. Но я остановился как раз вовремя и вместо этого немного поговорил о тех существах в воде.

К тому времени, как я закончил, я очень устал, а все остальные улыбались. Я думаю, это из-за того, как я глупо, долго и скучно все рассказывал. Но мне было все равно. Я все еще был счастливый. После того, как я закончил рассказывать, вечер шел и дальше, мы стали играть в карты. И пока мы играли, я чувствовал, как хорошо было, что я узнал Мэри, а еще к тому же – Фрэнка и Элизабет. Я даже попытался понять, сколько я уже работаю в этой больнице, как много времени прошло с тех пор, как я сбежал со своего последнего места, поскольку я знал, что прошло не очень много. Но если подумать о том, какой одинокий я был тогда, и сравнить с тем, как хорошо мне с друзьями сейчас, то может показаться, что прошло целых сто лет. Или вроде того.

Пока я все это обдумывал, настала моя очередь ходить. И все стали звать меня, потому что в мыслях я был очень далеко и ни на что не обращал внимания. Они даже немного меня потеребили, чтобы я проснулся, когда я разбирал свои карты. И когда я выложил карту, которую выбрал, они все снова замолчали и сосредоточились на игре, а у меня появилась самая странная мысль, которая только могла возникнуть. И я стал обдумывать эту очень странную мысль.

Это было в основном из-за того, как хорошо быть среди всех этих вещей, и из-за того, какой я был счастливый. И вот что я начал думать: я начал представлять, что все, что сказала мне Мэри, – правда. Что если, когда она сделает эту фотографию, вдруг окажется, что у меня в животе совсем пусто – там ничего нет. И я начал представлять себе, как я сразу стану настоящим и нормальным человеком, которому больше нечего бояться и незачем бежать. И все это означало, что если у меня никогда не будет этих богатых и роскошных вещей, о которых я думал, я не буду очень сильно переживать. Потому что вместо этого я всегда смогу оставаться в этой больнице и даже, несмотря на то, что мне всегда придется садовничать, я каждый вечер смогу навещать Элизабет и Фрэнка. Или даже у меня будут еще друзья, потому что мне будет нечего бояться.

И больше всего мне хотелось бы стать настоящим другом Мэри.

Я знаю, для меня это очень необычно – так думать. Но все время, пока мы играли в карты, я думал про это и дальше и надеялся, что, может быть, на моей фотографии не будет совсем никакой драгоценности.

И вот, когда Фрэнк и Элизабет собрались идти домой на ночь и Мэри спросила меня, не волнуюсь ли я насчет следующего дня, я просто покачал головой и сказал, что не волнуюсь. Совсем.

– А что, если окажется, что нет никакой драгоценности, мистер Рейнеке? – спросила она. – Я знаю, ты не думаешь, что такое возможно, но… просто представь, ради меня, что так и окажется. Каково тебе тогда будет?