Сестра Ноя (СИ)

— Да, ладно, мы с тобой при встрече еще поговорим на эту тему.

А через полчаса позвонила Маша и тоже благодарила меня. Только с каждым словом мне становилось всё хуже и хуже. Я извинился и отпросился спать.

Последним позвонил Юра и сказал:

— Я тебе полчаса дозвониться не могу. Что, нашлась беглянка?

— Нашлась… – прошептал я, чувствуя, как тупая боль в животе с каждым ударом пульса растет и расширяется.

— Что, и тебе становится худо? Я же предупреждал… Держись, брат!

Сквозь холодные мазутные московские стремнины, туберкулезную болотную промозглость Питера, ядовитые туманы европейского эрзац–рая, мускульные судороги американских каменных ущелий, утонченное восточное вероломство, предательство и лихое бегство сестры, силовой прессинг мужа – сквозь эти круги ада, Маша вышла через церковные врата и явилась мне той светлой девочкой, несущей в себе немеркнущий свет, которой она впервые привлекла моё внимание в первый школьный день.

Нечаянное веселье обдало её сверкающей волной, жемчужной пенистой волной из сияющих небесных высот и впервые за долгие месяцы и годы, тягучие дни и ночи она, увидев меня, беззаботно засмеялась, как девчонка, прыгающая вокруг рождественской ёлки с огромным рыжим апельсином в липких, сладких, пухлых ручонках. Маша с порога бросилась мне на шею, обняла и даже пыталась целовать мои руки…

Пришлось объяснить, что я болею, меня тошнит и одолевает слабость и вернулся в кровать, обложенную книгами. Она заглянула в холодильник, отругала мена за скверное питание и сварила протертый суп. Сбегала в магазин, забила холодильник и еще пожарила котлеты с картошкой. Заставила меня поесть. А сама не умолкая говорила, говорила, рассказывала новости… У меня от всего это кружилась голова, волны света сменялись нападками тоски, чем я не мог с ней поделиться. Не хватало еще, чтобы Маша узнала, что и её ожидает в случае, если она станет вымаливать ближних из ада. Не всякий может вынести и спокойно перетерпеть нападки из мира невидимого.

— Слушай, Арсюш, а давай тебя женим!

— На ком?

— Ну, хотя бы на Наденьке Невойса.

— А ты откуда знаешь, что она у меня работает?

— Не забывай, кто у меня муж. Он знает всё обо всех. А что? Девушка он тихая, бесконфликтная, послушная. Да, она же и хозяйка отличная! Ты помнишь, как мы ходили к ней в гости на день рождения? Они там с бабушкой в четыре руки такой стол приготовили! Я та–а-ак объелась, до сих пор вспоминаю. Даже обыкновенный салат оливье был такой вкусный, что не оторваться. Ты же сам тогда еле из‑за стола выполз.

— И ты хочешь, чтобы меня эти блюда–салаты со свету белого сжили? Помнишь историю о женщине, которая после убийства любимого мужа вышла замуж за убийцу и так его закормила вкусными блюдами, что он вскоре умер от обжорства. Это она ему так отомстила.

— Ну, что ты, Арсюш, Наденька человек добрый и послушный. Скажешь ей готовить невкусно, будет тебе невкусно. Захочешь гостей побаловать, она тебе наготовит такой пир горой, что все к тебе в дом повалят. Ну так что?

— Насчет чего?

— Насчет Нади?

— Фамилия?

— Невойса!

— Женюсь я на ней. Если ты хочешь.

— Хочу.

— Чего?

— Чтобы ты женился!

— На ком?

— На Наде!

— Фамилия?

— Невойса!

— Да не боюсь я…

— О, да ты совсем раскис. Ладно, поспи, а я тебя завтра навещу. – Она коснулась прохладной ладонью моего лба и бесшумно вышла.

Маша еще только делала первые шаги по моей спальне к выходу, сожаление во мне боролось с облегчением, а меня уже плавно затягивало в водоворот и сквозь размытые тени придонной мути вынесло в прозрачные светлые воды прошлого.

Детство моё, пронизанное весенним солнцем и золотом осени, наполненное звуками птичьих трелей, беззаботного смеха и беззащитного плача; с привкусом карамельной и малиновой сладости; с радостью дружбы и горечью предательств… Детство моё наполняло грудь свежестью надежды и ядом крушения мечты. С первого моего жаркого лета, на пляжном песке, в ласковых волнах голубоватой воды, в потоках солнца, то теплого – то жаркого, то золотистого – то багряного; в многолюдной толпе и ночном одиночестве – помимо воли и разума зарождалось в моей душе тяготение к прекрасному и неприятие лжи. Конечно, это были дары свыше: так я учился открытым сердцем любить Свет и брезгливо отторгать тьму.

До сих пор помню каждый миг пребывания в пионерском лагере, в лесу на берегу реки.

И вдруг как‑то перед обедом в ворота лагеря въехала черная «волга», из неё вышли сначала помятый мужчина, а потом – Маша! Она неделю провела в больнице, была вся еще слабая, бледная, сильно похудевшая… Только с той минуты всё остальное ушло на задний план и превратилось в досадный фон! Маша стала центром внимания, главным человеком в многолюдном сообществе. Мы всюду ходили вдвоём, нам завидовали, нас дразнили женихом и невестой, но Маша несла на своих хрупких плечиках божественный свет, в его добром сиянии зло окружающего мира таяло как мираж и исчезало бесследно.

В хаотическую неразбериху пульсирующей тьмы детской стаи она привнесла устойчивое сияние чистой любви. Даже угнетающие запахи карболки и пригорелых котлет в её присутствии таяли в волнах смолистых ароматов сосен и тополей, утопали в сладких эфирах белой сирени, душистого табака и пурпурных роз. Небо очистилось от свинцовых туч и просияло чистой синевой, мелкие грибные дожди сыпали отныне только по ночам, а длинные насыщенные дни обильно залило солнцем.

Маша великодушно делилась со мной сокровищами своей вселенной. Она показывала мне стройную сосенку или ромашку, голубую сыроежку у трухлявого пня или одинокий ландыш в густой траве, золотистую мушку, парящую в луче солнца или водяную лилию в прибрежной ряске – и я, много раз видевший всё это, открывал для себя такую совершенную красоту, от которой сердце замирало и останавливалось дыхание. Она умела отыскивать бабочек невероятной красоты и каждую называла: махаон, адмирал, боярышница, лимонница. Среди густой травы обнаруживала тоненькую синюю стрекозу с огромными глазами или зеленого голенастого кузнечика с красными крылышками, золотисто–зеленого жука или ярко–красного клопа…

Раз она остановилась в густом лесу и жестом подозвала меня. Ничего необычного я не увидел. Она притянула меня за руку, поближе к горизонтальной ветви орешника – под листьями в рогатине открылась огромная паутина – и я отпрянул.

— Ну что же ты, – прошептала она, – присмотрись: паутина в луче солнца стала будто золотой, а капельки росы выглядят бриллиантами. Видишь, видишь – это целое колье! Да что там, гораздо красивей и совершенней в своем изяществе, чем ювелирное украшение!

— Маша, там паук, – напомнил я. – Он пожирает насекомых. Наверное, и человека ужалить может.

— Ну да, паук, – кивнула она, – очень симпатичный паучок, питающийся вредными насекомыми. Но ты же видишь, он увидел нас и вежливо спрятался в тень листвы. Он боится тебя, ты для него огромный великан, способный раздавить его нежное тельце одним неосторожным движением. Но как он красив! Эти балетные ножки, полосатое брюшко, глазки–бусинки… А паутина у него – просто чудо, как хороша!

— Солнце даёт жизнь, – задумчиво говорила Маша, бережно касаясь луговых цветов, купающихся в лучах света. – А вон там, видишь? – Показывала она ладонью в черноту густого ельника. – Там царит тьма. Под ёлками затаилась густая тень, свет сквозь хвою не доходит до земли, и во тьме ничего не может расти.

— Если любовь – это свет, а зло – тьма, значит, мы живем, пока любим, и гибнем, когда перестаём любить и впускаем в сердце зло, – озарило следом и меня.

— Любовь – это Бог. Пока человек с Богом, он живет в любви, как сын в отчем доме. А когда, как блудный сын уходит из дома, покидает отца, то попадает во мрак зла и постепенно умирает. Значит человек, животные, растения – всё живет, цветет и растет, пока он в свете Божией любви, как эти цветы.

— Знаешь, Маша, – сказал я, понизив голос, – я должен рассказать тебе о своем страхе. Может, это самое черное место в моей душе, самая глубокая злая тень.