Жара и пыль

Оливия протянула руку и положила ладонь ему на грудь, словно успокаивая. Наваб и вправду успокоился и сказал:

— Вы так добры ко мне. — И крепко прижал ее руку к груди, Оливия ощутила всю силу его притягательности — ничего похожего она никогда не испытывала ни в чьем присутствии. — Послушайте, — сказал он, — однажды принц Марвар чем-то его рассердил. По-моему, подал ему опиум не в той чаше или что-то подобное — в общем, сущий пустяк, но Аманулла Хан был не из тех, кто спокойно переносит оскорбления. Не то, что я. — Когда она начала было возражать, он сказал: — Мне приходится, что же делать! Я бессилен… Так вот, он устроил пир для этого принца и его вассалов. Поставили специальную палатку, и, когда все было готово, гости прибыли на пир. Аманулла Хан поприветствовал своего врага у входа в палатку и сердечно обнял его. А когда приглашенные вошли внутрь, он подал тайный знак своим людям перерезать веревки, и принц Марвар со всей своей ратью запутался в холсте. Они угодили в ловушку, словно звери, а Аманулла Хан и его люди выхватили кинжалы и стали вонзать их в ткань палатки, пока никого из врагов не осталось в живых. У нас все еще хранится эта палатка, и кровь на ней так свежа, Оливия, словно это произошло вчера.

Должно быть, он почувствовал, что Оливия пытается убрать ладонь с его сердца, и прижал ее к себе крепче. Теперь Оливии было не ускользнуть, даже если бы она хотела. — Не здесь, — сказал он. Наваб увел ее от храма, и они легли рядом под деревом. После он пошутил: — Вот в чем тайна Дня мужниной свадьбы.

— Зачем же ты заставил меня повязать нить? — спросила она.

А он все смеялся и смеялся, довольный ею.

31 июля. Маджи сообщила мне, что я беременна. Сначала я ей не поверила — невозможно знать так рано, даже если это правда, но она была совершенно уверена. Более того, она предупредила, что мне следует быть начеку, ибо скоро все повитухи города начнут предлагать свои услуги. Они всегда знают, сказала она, гораздо раньше всех. Они узнают по тому, как женщина двигается и держится. Это их промысел, и у них всегда ухо востро: ищут клиентуру. Несомненно, сказала она, скоро они выйдут на меня.

Она говорила так убежденно, что я начинала ей верить. Я полагала, что у нее есть как бы второе зрение: мне всегда казалось, что она наделена какими-то недоступными обычным людям способностями. Однажды у меня болела голова, и Маджи положила ладонь мне на лоб. Не могу описать то странное ощущение, которое я испытала. И длилось оно несколько дней. Поэтому я решила, что Маджи больше ничем не может меня удивить, пока она как-то не упомянула вскользь, что знает о моей беременности, так как сама когда-то была акушеркой. Это изумило меня больше, чем если бы у нее и вправду обнаружились сверхъестественные способности.

Моя реакция ее рассмешила. А как я полагала, она что — всегда вела такую праздную жизнь? Ничего подобного. Она была замужем и родила несколько человек детей. К сожалению, муж зарабатывал мало, предпочитал выпивку и ошивался с друзьями у бара, так что семейное бремя легло на нее. Мать и бабка у нее были повитухами, и обе научили ее всему, что умели сами. (Я подумала, что ее мать и бабка могли быть теми самыми женщинами, что помогали Оливии! Вполне возможно.) После смерти мужа, когда дети стали самостоятельными, она оставила свою профессию и провела несколько лет, путешествуя и обучаясь в святых местах. В конце концов, она вернулась сюда, в Сатипур, и построила себе хижину. С тех пор о ней заботились друзья, приносившие ей еду, так что беспокоиться ей совершенно не о чем. Дети живут далеко, но иногда то один, то другой приезжают ее навестить или присылают письма.

Я была так удивлена ее рассказом, — мне и в голову не приходило, что у нее была мирская жизнь, — что совершенно забыла о том, что она сказала обо мне самой. Маджи сама мне напомнила — положила руку мне на живот и спросила, что я намереваюсь делать. И добавила, что поможет, если я захочу; я сначала не поняла, о чем это она, и только когда она повторила, догадалась, что речь идет об аборте. Она сказала, что я могу ей довериться и что, хотя практиковала она много лет назад, она прекрасно помнит все, что нужно, об этих вещах. Аборт можно произвести несколькими способами, и за время практики она испробовала их все. Без этих умений нельзя быть акушеркой в Индии, так как во многих случаях это единственный способ спасти людей от бесчестия и страданий. Она рассказала мне о разных случаях, когда делала аборты именно по этой уважительной причине, и мне было так интересно, что я снова забыла о себе. Но потом, по пути домой под дождем — начались муссоны, — я задумалась. Тогда мне было, пожалуй, просто весело и любопытно, и я перепрыгивала через лужи, стараясь не попадать в них, и смеялась над собой, когда все равно ступала и брызги летели на меня.

15 августа. Вернулся Чид. Он так изменился, что я его сначала не узнала. На нем больше не было оранжевой хламиды, теперь он приобрел пару брюк цвета хаки, рубашку и ботинки. Четки и плошка для подаяний тоже исчезли, а сбритые волосы начали отрастать коротенькой щетиной. Из индуистского аскета он превратился в то, что можно определить лишь как мальчика-христианина. Преображение это было не только внутреннего свойства. Он стал очень тихим и не просто перестал напевно бормотать, но и вообще почти перестал говорить. Вдобавок, он снова хворал.

Кроме походов в уборную, Чид большую часть времени спит в углу моей комнаты. Он ни словом не обмолвился о том, как и почему он расстался с матерью Индера Лала и Риту. Я также не имею ни малейшего понятия о том, что с ним произошло и почему повлекло за собой такую перемену. Говорить он об этом не хочет. Все слова, на которые он способен, сводятся к фразе: «Не выношу этого запаха». (Я-то знаю, о чем он — о запахе людей, которые живут и едят по-другому; я раньше всегда его замечала, еще в Лондоне, когда оказывалась вблизи индусов в переполненных автобусах или вагонах метро.) Чид больше не переносит индийскую пищу. Он ест только безвкусную отварную еду, а больше всего ему нравится, когда я варю ему английский суп. Запах местных кушаний исторгает у него самый настоящий вопль отвращения — так сильно его тошнит.

Индер Лал в нем страшно разочарован. Он все ждет, что вот-вот вернутся возвышенные религиозные порывы, но у Чида ничего не осталось от прежних увлечений. В любом случае, его возвращением Индер Лал недоволен. Должна объяснить, что со времени того пикника у храма Баба Фирдауша, мои отношения с Индером Лалом изменились. Теперь он по ночам приходит ко мне в комнату. Для соседей делает вид, будто ложится спать внизу, но, когда стемнеет, потихоньку пробирается ко мне. Я уверена, что все всё знают, но это не имеет значения. Никому нет дела. Люди понимают, что он одинок и тоскует по семье, а без семьи никто жить не должен.

После того как Чид снова поселился у меня, Индер Лал поначалу стеснялся своих ночных визитов. Но я убедила его, что в них нет ничего страшного, так как Чид почти все время спит. Он просто лежит себе и стонет, и невозможно поверить, что это тот самый человек, который так изводил меня когда-то. Индер Лал и я лежим в моей постели с другой стороны, и быть с ним становится все восхитительнее. Теперь он мне полностью доверяет и обращается со мной очень нежно. Мне кажется, он предпочитает быть со мной в темноте. Тогда ничего не видно, и все остается только между нами двоими. Я также думаю, что ему помогает и то, что он меня не видит, — я прекрасно знаю, что моя внешность всегда была для него камнем преткновения. Во тьме он может об этом не думать, да и стыдиться других не приходится. Он способен совершенно потерять голову, что часто и происходит. Я имею в виду не только физическую сторону дела, хотя и ее тоже, но все его существо, всю его нежность и игривость. В такие мгновения я вспоминаю о многочисленных историях, которые рассказывают о Кришне-ребенке и его шаловливых выходках. А еще я думаю о своей беременности как о части его существа. Но ему я еще о ней не говорила.