Жара и пыль

Вдруг Гарри сказал:

— А вот и он.

Поперек дороги стояла красная спортивная машина с открытым верхом. Когда они подъехали, Наваб в клетчатой кепке и мотоциклетных очках встал в машине и начал жестикулировать, как регулировщик движения. Они остановились, и он сказал:

— Где же вы были? Я жду и жду.

Он выехал им навстречу, так как хотел посмотреть храм Баба Фирдауша. Сидеть взаперти утомительно, объяснил он. Наваб пригласил их перебраться к нему в машину, которую вел сам. Когда Гарри сказал, что ему не хочется и что он лучше поедет домой, Наваб, не тратя на него времени, сказал:

— Поедемте, Оливия.

Она тоже не стала тратить время попусту и села рядом с Навабом. Они поехали в одном направлении, а шофер повез Гарри — в другом. Видно было, как он сидит один, бледный и недовольный, на заднем сидении лимузина.

— Что это он такой сердитый? — спросил Оливию Наваб. — Вы думаете, он болен? Ему плохо? Он вам что-нибудь говорил?

Наваб действительно очень беспокоился и большую часть пути говорил о Гарри. Говорил, что знает, как Гарри тоскует по дому и хочет вернуться в Англию, чтобы повидать мать, и он, Наваб, желал бы, чтобы тот поехал, но в то же время («Оливия, вы понимаете, или, как по-вашему, это очень эгоистично?») никак не мог расстаться с ним.

— Я вижу, вы считаете меня очень эгоистичным, — заключил он печально.

Она знала, что возражать нет необходимости. Ей была отведена роль слушательницы, и ее это устраивало. И потом, можно было иногда украдкой посматривать на него, сидящего рядом за рулем, в кепке и очках.

— Я частенько готов был сказать ему: «Гарри, ваша мать мечтает, чтобы вы вернулись домой, и вы тоже, поэтому езжайте». Иногда я так ему и говорил. Но когда все было готово, каюта зарезервирована и вещи собраны, я в последний момент ломался. Не мог перенести разлуки. И приходил его черед говорить: «Я останусь…» А теперь мы выйдем и пойдем пешком, вам будет не слишком жарко, Оливия?

Он повел ее за собой вверх по каменистой тропе к могиле Баба Фирдауша. Он продолжал говорить, а она слушала и даже не чувствовала палящего солнца.

Он сказал:

— Есть люди, чье отсутствие делает жизнь невыносимой. Как-то я спросил одного аскета из Аджмира (очень святого человека): «Почему именно эти люди? Почему они, а не другие?» Мне очень понравился его ответ: «Это те, кто однажды сидел с тобой рядом в раю». Красивая мысль, правда, Оливия? Будто мы однажды сидели рядом в раю.

Они пришли к роще. Наваб раздвинул перед ней ветви, и они вошли. Но из храма тут же высыпали какие-то люди. Оливия замерла от ужаса. Вооруженные мужчины потрепанного вида на мгновение свирепо уставились на Наваба и Оливию. Но секундой позже, осознав, кто перед ними, пали перед Навабом ниц.

Наваб велел Оливии сесть под деревом. Она смотрела, как он разговаривает с ними — непринужденно, как с хорошими знакомыми. Головорезы же стояли перед ним с выражением смирения и восхищения на лицах. Она была уверена, что это бандиты. Она рассматривала их: выглядели они точь-в-точь, как средневековые разбойники, но никто из них ни разу не осмелился бросить взгляд в ее сторону. Наваб их быстро отпустил и позвал ее в храм.

— Поглядите, что я принес, — сказал он.

И показал две красные нити. Сначала Оливия привязала свою нить, а затем он — свою. После он спросил:

— Чего же вы пожелали?

— А разве можно рассказывать?

— Только если вы вдвоем… Вы знаете, зачем женщины сюда приходят? О чем просят? Вы о том же попросили?

— Да, — ответила она.

— А…

Они помолчали, а затем он сказал:

— Предрассудки все это. Хотя, может, и правда. Вполне возможно: существует множество историй о здешних чудесах. Вы слышали историю о Дне мужниной свадьбы? Это, конечно, ненаучно, и образованные люди, вроде нас с вами…

— Но нити ведь мы повязали.

— Это так, для развлечения.

— А кто были те люди?

Он не сразу ответил, а когда ответил, то вопросом на вопрос:

— А как вы думаете? — Он бросил на нее проницательный взгляд, а затем рассмеялся: — Полагаю, вы думаете, что это плохие люди. Вы, наверное, много историй слышали, правда? И вы им верите. — И снова она почувствовала, что не должна ни оправдываться, ни отвечать ему. — Но если это и в самом деле правда, — продолжал он, — то, полагаю, вряд ли они такие уж плохие, подумайте, зачем они сюда приходили. — Он указал на каменный курган в храме: там лежали свежие цветочные гирлянды и еще дымились палочки благовоний. — Видите, не со злым умыслом они пришли, а помолиться.

Он посмотрел на нее, словно проверяя, как она отзовется. Но она никак не отозвалась — она была целиком поглощена своими физическими ощущениями. Рощу окружала огромная стена жары, тут и там проникавшей сквозь листву. Они остались вдвоем, и довлеющее присутствие Наваба теперь магнетизировало только ее.

— Идемте, — сказал он. — Посидите со мной.

Они сели на ступени, ведущие в храм. Наваб заговорил с ней мягким, убеждающим голосом:

— Возможно, они и вправду были преступниками, но все же, понимаете, они пришли сюда помолиться и попросить о чем-то своем. Как и мы с вами. — Он немного помолчал, как будто давая ей время осмыслить истину его слов, а может, чтобы она ощутила единство, возникшее между ними. — Вот теперь, когда мы уйдем отсюда, вы поедете домой, в Сатипур, и скажете: «Да, мол, Наваб — дурной человек, теперь я сама имела случай в этом удостовериться, он встречается с бандитами, он с ними на короткой ноге». Скажете ли вы так, Оливия?

Теперь он ждал ответа, и она не стала медлить.

— Неужели вы в самом деле думаете, что я так скажу? — произнесла она с таким искренним возмущением, что его это удовлетворило. Он почтительно коснулся ее руки кончиками пальцев.

— Нет, не думаю, — сказал он. — Поэтому я и открываюсь вам и все рассказываю… Прошу вас, не думайте, что я хочу слышать о себе только похвалы — дескать, какой я достойный и благородный человек. Конечно нет. Мне бы хотелось быть достойным и благородным — нам всем нужно к этому стремиться, но я понимаю, как далек от цели. Очень, очень далек, — сказал он обескураженно.

— А кто близок! — откликнулась Оливия. Он коснулся ее руки так же, как раньше. Ей одновременно хотелось и чтобы Наваб убрал руку, и чтобы сделал это снова.

— Вы правы. Все мы далеки. Но некоторые люди, и таких немало, — он сделал паузу, давая ей возможность догадаться, кого он имел в виду, — они берутся судить других: это, мол, хорошо, а это плохо, — как будто они всеведущи. Кто такой майор Минниз, откуда у него право говорить, что мне можно делать, а чего нельзя? Мне! — сказал он, указывая на себя и как бы сам себе не веря. — Навабу-саибу Хатма. — На мгновение он словно потерял дар речи.

Вам известно, как мы получили титул? Произошло это в 1817 году. Мой предок, Аманулла Хан, сражался долгие годы. Иногда воевал за махратов, иногда за раджпутов, моголов, британцев. Неспокойные были времена. Он скакал со своими людьми повсюду, где шли сражения, сулившие добычу. Им всем нужно было на что-то жить! Временами, когда ему не хватало денег платить воинам, они восставали против него, и ему приходилось бежать не от врагов, а от собственных людей, представляете? Но когда ему сопутствовала удача, они возвращались, и к ним присоединялись другие. Вот и получалось, что иногда он оказывался наверху, а иногда — в самом низу. Такая уж была у него жизнь. Оливия, я ему завидую. Его имя нагоняло ужас на всех, включая британцев! Когда укротить его никакими средствами не удавалось, его звали в сообщники. О, они были такими хитрыми, всегда знали, как извлечь выгоду. Ему предложили земли и доходы Хатма, а также титул Навабов. Поскольку он тогда был совсем обессилен, то согласился, принял титул и осел здесь. Потому что устал. — Наваб помрачнел. — Но и сидя во дворце, можно устать. Уж лучше остаться без гроша, но сражаться с врагами и убивать их. Как будто ничего лучше и быть не может. Как вы думаете, Оливия, разве не лучше встретить врагов лицом к лицу, чем позволить им замышлять всякое у вас за спиной и распространять о вас клевету? Я думаю — лучше! — воскликнул он, внезапно разволновавшись.