Букварь

пуритане.

И, как настоящие пуритане, знают только два вида секса: полное воздержание

(антисекс тоже секс) или сластолюбивое, безудержное, похотливое извращение.

Следовательно, — всегда говорю я Ире, — люди вовсе не имеют никакого отношения,

кроме чисто формального, к теплокровным животным.

Мы — насекомые.

Как пчелы. И мы, — мы, люди, и они, пчелы, — обречены на самоуничтожение. Наши

системы обязательно победят все вокруг, весь этот гребанный, мир, после чего пожрут,

— а они уже начинают это делать, — нас самих, и, наконец, самих себя. После чего

планета Земля станет Луной. Без воды, с каменистым пейзажем и двумя недоумками-

астронавтами откуда-нибудь с Альдебарана на своей поверхности.

Остается надеяться лишь на шмелей.

Шмель — прекрасный летающий индивидуалист. Шмель — существо, которое, по всем

законам аэродинамики, не должен летать. Шмель — существо, чья площадь тела гораздо

больше площади крыльев. Шмель — существо, которое живет в одиночестве, и

соединяется в пары только ради любви. Шмель — существо, которое не может летать.

Шмель — тот, кто летает. Шмель — это символ всех, кто не хочет, подобно большинству

людей, быть частью системы. Он живет ради себя. Шмель не создает прибавочный

продукт, поэтому цивилизация шмелей, — а она никогда не появится, поэтому-то я и

ценю шмелей, — никогда не дала бы миру такого явления, как деньги. Шмель

производит и запасает меда ровно столько, сколько нужно ему самому.

Ира где-то вычитала, что шмелю, чтобы, при "неправильном" соотношении площадь

его крылья и тела, летать, нужно ежеминутно съедать плитку шоколада. Мы долго

смеялись: я каждый день вижу шмелей в нашем саду, и ни у одного из них не видел

шоколадной плитки. Это было за несколько дней до того, как мы с Ирой отправились в

салон, и нам вытатуировали на левом плече по большому шмелю.

— Тем не менее, — Ира обрила голову, и тщательно чистила свои солдатские ботинки

на крыльце дома, — мы разводим пчел.

— Это исключительно для того, — терпеливо объясняю я, перекладывая взрывпакеты

из коробки в рюкзак, — чтобы заработать денег. Мы зарабатываем на Системе, чтобы

взломать Систему.

— Как и все революционеры?

— Как и все революционеры.

Мы знаем, что отчасти напоминаем героев "Бойцовского клуба", и это нам даже

приятно. Тем более, что мы и в самом деле похожи. Живем в полузаброшенном доме в

пригороде, собираемся взорвать Систему, умеем производить взрывчатые вещества, и

еще кое-что. Есть и несовпадения. Нас исключительно двое, — индивидуалист,

набирающий группу последователей, смешон, — и мы исключительно здоровы

психически. А на жизнь зарабатываем разведением пчел и продажей меда. Нам по

восемнадцать лет, Ира бреет голову, носит клетчатую рубашку и солдатские, — ей

подарил их я, — ботинки. Она весит 55 килограммов, на 5 больше, чем я. Тем не менее, я

очень мускулист, и вот уже 12 лет занимаюсь дзюдо. Мы часто, — очень часто, -

трахаемся. Живем вместе всего полгода. Мы ненавидим пчел и уважаем шмеля как

символ индивидуализма.

Нормального, здорового индивидуализма, конечно, а не того выблядочного эгоизма,

которым любят козырять адвокаты буржуазного мира.

Я ненавижу Систему по идеологическим соображениям. Ира — по личным мотивам,

которые есть не что иное, как предпосылки к возникновению ненависти по

идеологическим мотивам. Ее бросил парень, с которым она почти не встречалась. Ира

из небогатой семьи, а его родители запретили ему на ней не то, что жениться, но и

просто встречаться. Почему-то переспать с ней они ему не запрещали. Еще бы. Что

значит кусок бедного мяса для душевного равновесия их драгоценного мальчика. Вся

эта история травмировала Иру. Сейчас он ездит на учебу в самый дорогой университет

Молдавии на новой иномарке "Пежо". Или "Вольво". Не помню. Всегда презирал

машины. Я вообще презираю вещи и тех, кто придает им значение.

Компьютеры, машины, дома, столы, вилки, гробы, корабли, блокноты, колокольни,

музеи, квартиры, рестораны…

Какая разница, что взрывать?

Вечером мы собираемся забросать бомбами местный "Макдональдс" и галерею

современного искусства, украшенную ткацкими станками 19 века. Чтобы не было

жертв, мы собираемся взорвать их взрывпакетами. Значит, осколков не будет.

Мы готовимся к этому, сидя на скрипучем крыльце нашего дома. Крыльцо выходит в

сад. Здесь много растений, большая часть которых ядовита. Дурман, белладонна, есть

даже цикута. Не знаю, уж, где Ира цикуту достала, но она хорошо разбирается в

растениях. Мед, произведенный пчелами, собиравшими пыльцу с таких растений, — а

наши пчелы трудятся именно здесь, — вызывает аллергию, жжение в желудке,

галлюцинации, иногда обморочные состояния. Это сладкий яд.

Мы продаем его по 40 леев за килограмм.

Я улыбаюсь Ире, и глажу ей ежик на голове. Жалко, конечно, что мы не встретились на

два-три года раньше.

— А что бы тогда случилось? — спрашивает Ира, глядя на меня по-собачьи; кажется,

она меня очень любит. — Все пошло бы по другому пути развития?

— Мы бы жили в этом доме, — объясняю я, — уже два-три года. Вот и все.

Мимо пролетает шмель. Я хватаю его, — реакция у меня блистательная, — и мы с Ирой

улыбаемся друг другу. Мед шмеля — это для избранных. Это вам не пчелиные какашки.

Такой мед нельзя лопать ложками. Шмель индивидуалист, и у них нет ульев, поэтому

максимальная доза шмелиного меда, которую вы насекомого, и на моей ладони

появляется белесо-желтое пятно. Шмель улетает, а я, обмакнув в пятно палец, даю Ире

его облизать. Остальное слизываю с ладони сам. Ира все еще лижет мне пальцы, и я

начинаю стаскивать с себя майку…

Поздно вечером мы оставляем рюкзак с пятьюдесятью взрывпакетами прямо под

дверью ресторана, и Ира роняет недокуренную сигарету в рюкзак. Я раскрываю его и

вижу, что пламя занялось не с конца шнура, и почти у самих зарядов. Мы понимаем,

что сейчас не будет. Я беру Иру под руку и с улыбкой медленно иду через дорогу.

Удивительно, но взрыва нет. Взрыва нет. Нет взрыва. Наконец, я решаю, что шнур

просто погас. Когда мы поворачиваем за угол, улица полыхает: взрыва мы не слышим,

а просто чувствуем горячую сжатую волну воздуха.

— Вот это да, — смеется, когда мы возвращаемся домой, Ира; она все никак не может

отдышаться, — а ведь мы не должны были выжить. Не должны были. Не должны!

Я пожимаю плечами. Я думаю о том же, о чем думает и она. Да, мы не должны были

выжить.

Но и шмель не должен летать.

Щур

Собственно, слово "щур" в переводе со старославянского языка обозначает не что иное,

как "предок". Именно это, — а также перевод слова "скнипа", — хорошо запоминают

студенты филологического факультета Кишиневского государственного института.

Дело в том, что об этих двух словах им постоянно талдычит преподаватель

старославянской литературы, моложавый мужчина с аккуратной бородой.

— К черту "Слово о полку Игореве", — радостно объявляет он первокурсникам на

первом же занятии, и бросает портфель на кафедру, — давайте лучше о "скнипе".

Преподавателя обожают студентки. Он хорошо выглядит, умен, раскован, и две-три

лекции непременно посвящает истории возникновения ненормативной лексики. А

скнипа, если кто не знает, в переводе со старославянского значит "гнида". Ничего

особенного. При наличии хоть каких-то лингвистических задатков об этом легко

догадаться. Так же, как понять значение слова "щур". Ну, да. Само собой. "Чур меня" -