Мы одной крови — ты и я!

Тут мы с Галей переглянулись и явно подумали об одном.

Барс, в случае чего, не пропадет — мама его заберет с собой и Ольгиных детей так воспитает, чтобы они кота любили и берегли. Ну, а Барри, умница и красавец Барри? Что будет с ним? Ему ведь просто некуда податься, если с Галей и Володей что случится. Нам, допустим, о смерти думать рано: ну, а если кто постарше и здоровьем некрепок, — хотя бы Иван Иванович? Разве не хочется знать, что твои друзья не пропадут, что их не выгонят на улицу подыхать с голоду и холоду, не убьют «гуманным» уколом в поликлинике, не потащат резать живьем в лабораторию или в школу, не обдерут на шкурку… Ну почему бы не создать убежища для осиротевших зверей? Объявить в прессе и по радио сбор пожертвований на постройку таких убежищ, как сделали, например, в Польше. А потом каждый, кто заботится о судьбе своего питомца и хочет обеспечить ему место в убежище, охотно платил бы регулярные взносы в своем городе… А работали бы там члены Общества охраны животных, и можно было бы спокойно доверить им судьбу зверей… Но — где там! Моралисты сразу взвоют… «Вечерняя Москва» терпеливо отвечает на всякие вопросы граждан в специальной рубрике: когда будет работать газетный киоск на углу таких-то улиц, где отремонтировать плащ из болоньи, бинокль, веер, где купить то-то и то-то. И только однажды редакция не выдержала и окрысилась на двух граждан, порознь задавших сходные вопросы: мол, мне надо уехать на два-три месяца, так нельзя ли куда-нибудь пристроить моих животных, за плату, конечно (в одном случае, кажется, речь шла о собаке, в другом — о двух котах). Редакция не пожалела места и времени, чтобы ответить, что на такие несерьезные и не имеющие общественного значения вопросы она отвечать не собирается. Значит, ежели гражданке Ивановой негде отремонтировать зонтик, это имеет серьезное общественное значение, а если той же гражданке Ивановой приходится думать, не убить ли или не выгнать ли на улицу ни в чем не повинного четвероногого друга, — это вообще никакого значения не имеет и об этом даже стыдно спрашивать! Мощная логика!

Но я опять отвлекся. Это ведь я уже позднее сообразил: и насчет убежища, и насчет «Вечерки», а тогда только в голове промелькнуло: Барс, Барри, «зверинец» Ивана Ивановича…

— Да что говорить, — продолжал Иван Иванович, — вовсе это не в традициях русского народа — жестокость. Наоборот, очень заметна в нашей истории жалостливость, доброта, склонность к милосердию, отходчивость — даже по отношению к врагам. Конечно, жестокие условия жизни порождали жестокость и к людям, и ко всему живому, но это уже было извращением, а не истинной сутью народной души. Помните, у Чехова в «Мужиках» есть коротенький и страшный разговор двух девочек? Городская девочка Саша окликает кошку, а деревенская говорит: «Она не слышит. Оглохла». — «Отчего?» — «Так. Побили». И горожанам героям повести, и читателю становится жутко: дохнуло атмосферой жестокости привычной, бессмысленной, никого не удивляющей и не возмущающей. Можно не любить активно животных, не держать их у себя. Но дурно обращаться с ними или мириться с тем, что другие дурно обращаются, — это уже признак моральной неполноценности.

Я тогда удивлялся — почему Роберт не уходит? Тоскливо оборачивается на дверь, а все сидит да сидит и, один против всех, лезет в спор, хоть и вяло. Вот и тут опять подал реплику:

— Послушать вас, так любовь к животным — это вроде гарантии порядочности.

— Ни капельки! — живо ответил Иван Иванович. — Это то же, что с детьми: негодяй может очень нежно любить детей, тем более своих, оставаясь негодяем, но порядочный человек не может бить и мучить детей, оставаясь при этом порядочным. Но насчет детей у нас есть законы и есть какие-то моральные нормы, и если они явно нарушаются, то обычно найдется человек, который личным вмешательством пустит в ход механизм юстиции.

— Тоже и с этим небезупречно, — сказал Виктор.

— Да, но в принципе тут вопрос ясен. Никто не может издать официального постановления, направленного против детей. А против животных и птиц — сколько угодно! Ну, и существует простор для всякого рода частной инициативы в этом вопросе: убивай, мучай, воруй, занимайся мелкой коммерцией, поскольку есть такие учреждения, которые любому гражданину, даже весьма несовершеннолетнему, охотно заплатят положенную сумму либо за живую кошку и собаку, либо за шкурку и где не подумают даже спросить — откуда он взял эту кошку или собаку и каким образом содрал с нее шкурку! В общем, все, что суровейшим образом должно осуждаться в любом мало-мальски прогрессивном обществе, а тем более в социалистическом, — в этой области не только дозволяется, но даже санкционируется. И вы, молодой человек, всерьез думаете, что это может способствовать или хотя бы существенно не вредить коммунистическому воспитанию молодежи, нормальному развитию общества?

Вопрос был обращен прямо к Роберту. Роберт опять снял очки, стал их протирать и с некоторым усилием начал:

— Наверное, вы в основном правы. Я вот сижу и думаю… Я действительно обо всем этом как-то не думал раньше. У меня даже такое впечатление, что вы тут собрались специально, чтобы меня просвещать!

Ну, у него-то улыбка была просто ослепительная, особенно когда он вот так, простодушно и обезоруживающе, улыбался, без всякой иронии, и его наивные, невидящие глаза тоже весело щурились.

Нет, недаром он мне так понравился сначала — отличный все же парень, по существу! Эх, так я его с тех пор и не повидал…

Когда Роберт это сказал, все заулыбались, а Славка радостно завопил:

— «Блаженство истины безмерно превосходит все радости», как сказал Будда! "

Он уж и до Будды добрался!» — подумал я с тихим ужасом.

Иван Иванович посмотрел на Славку так, будто впервые его заметил, и с отчетливой ноткой уважения спросил:

— А кстати: не помните ли вы изречение Будды о том, что все живое противится страданию? Я его в свое время не записал, а жаль…

Славка прижмурил глаза, покопался в памяти и уверенно продекламировал:

— «Все живое отвращается от страдания, все живое дорожит своей жизнью; пойми же самого себя в каждом живом существе — не убивай и не причиняй смерти!» Да я вам сейчас это запишу! — сказал он, видя, что Иван Иванович достает авторучку.

— Спасибо! Вот молодчина! — обрадовался Иван Иванович. — Ну и память же у вас!.. Да, так знаете, — обратился он к Роберту, — вы все же ошибаетесь, хотя с виду оно так: мы всё знаем, а вас просвещаем. Но на деле-то мы сами тут на ходу не то что учимся, но додумываем некоторые мысли… По крайней мере, я… Ну да, вот и вы тоже, — сказал он, заметив кивок Виктора. — Как я понимаю, тут большинство друг с другом незнакомо, а просто встретились единомышленники и обрадовались, что можно поговорить на самую свою заветную тему…

— «Свобода объявлять свои мысли составляет существенное право гражданина», как сказал Вольтер, — немедленно встрял Славка, не очень-то удачно, по-моему.

— Это новая для меня область знаний и представлений, новая система аргументации, и я сначала даже не принимал все это всерьез, считал вас всех чудаками, а потому, наверное, выглядел дурак дураком, — медленно, слегка морща лоб от усилия, говорил Роберт. — Понимаете, я, собственно, старался разобраться в себе и в своих представлениях о жизни, поэтому больше молчал, а если время от времени и говорил, то обычно первое, что в голову пришло, просто чтобы подзадорить вас, поддержать разговор. А вы, — он обратился ко мне, своим замечанием о телепатии попали в яблочко. Я как раз тогда старался честно сопоставить наши и ваши цели, наше и ваше положение, и мне казалось, что общего тут очень много…

— Ну, по вашему виду и по вашим репликам этого угадать нельзя было! — не утерпел я. — Мне, наоборот, казалось, что вам все это не по душе и вы ждете наиболее подходящий момент, чтобы встать и уйти.

Роберт хмыкнул и пробормотал, что внешность вообще обманчива, но что иногда он и вправду подумывал, не уйти ли, у него одна встреча была назначена…