Расплата

— Апу time [88], — ответил Такес, когда Антон спросил, когда к нему удобнее зайти, — можно прямо сейчас. — А когда Антон сказал, что сейчас у него болит голова, Такес заметил: — У всех болит. — Назавтра Антон работал до четырех часов, и они договорились встретиться в половине пятого.

Жара все еще держалась. Антону трудно было сосредоточиться на работе, и он рад был выйти на улицу и прогуляться до Нового Городского Вала. Обожженные грудь и лицо все еще болели. Саския старательно смазывала ему кожу утром, а он тем временем думал, говорить ей или нет о том, что он идет к Такесу. И — не сказал. На Шлюзовой площади стояла колонна голубых полицейских машин; в городе чувствовалось напряжение, но к этому все уже привыкли. Этим занимались бургомистр и министр. Такес жил наискосок от королевского дворца, в маленьком доме, до которого можно было добраться, только маневрируя между грузовиками. От лучших дней на фронтоне остался камень с рельефным изображением сказочного зверя, держащего в пасти рыбу, и надписью:

Антону потребовалось немало времени, чтобы разыскать имя Такеса меж названиями контор, фирм и жильцов: оно было написано карандашом на бумажке, приколотой кнопкой под звонком, на который полагалось нажать три раза.

Такес открыл дверь, и Антон сразу увидел, что он пьян. Глаза его были влажны, а на лице — еще больше пятен, чем вчера; он был не брит, сероватый налет лежал на его щеках и шее, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Антон пошел вслед за ним по высокому, длинному коридору с облупленными стенами, загроможденному велосипедами, ящиками, ведрами, досками и полуспущенной резиновой лодкой. За дверьми стоял стрекот пишущих машинок, играло радио; на старинной дубовой лестнице, сумасшедшим изгибом спускавшейся в коридор, сидел старик в пижамной куртке и брюках и возился со съемным сиденьем от унитаза.

— Читал газету? — спросил Такес, не оборачиваясь.

— Нет еще.

В конце коридора была дверь, через которую они вошли в маленькое помещение, служившее одновременно спальней, кабинетом и кухней. Здесь стояла неубранная кровать и что-то вроде письменного стола, заваленного бумагами, письмами, счетами, развернутыми газетами и раскрытыми журналами; между ними стояла кофейная чашка, переполненная пепельница, открытая банка джема и даже — ботинок. Антон питал отвращение к такого рода беспорядку; дома он не терпел, когда Саския клала всего лишь расческу или перчатку на его письменный стол. Кастрюли, сковородки, немытые тарелки и чемоданы — как будто Такес собрался уезжать. Окно над цинковым кухонным столом, выходившее в захламленный внутренний двор, было открыто, и оттуда тоже доносилась музыка. Такес взял газету с кровати и сложил ее в несколько раз, так, что видна была только одна статья.

— Тебе это тоже будет интересно, — сказал он, и Антон прочел:

Антон знал, что Лагес был главой то ли СД, то ли гестапо в Голландии и потому нес ответственность за тысячи казней и депортацию сотен тысяч евреев; после войны он был приговорен к смертной казни, давно уже замененной тюремным заключением. Тогда прошли массовые демонстрации протеста — впрочем, Антон не принимал в них участия.

— Как тебе это нравится? — спросил Такес. — Потому что он болен, unser lieber kleiner Willy [89]. Увидишь, в Германии он живо выздоровеет, — и, между прочим, множество других людей от этого в самом деле заболеют. Но это — гораздо меньшее зло. Все эти гуманисты, со своим человеколюбием за наш счет. Военный преступник болен, ach gut [90], бедная овечка. Скорее освободите этого фашиста, ведь мы не фашисты, у нас должны быть чистые руки. Что, теперь болеют его жертвы? Ну и злопамятные люди эти антифашисты! Право, они и сами ничуть не лучше. Вот посмотришь, все так и будет. А кто был главным сторонником освобождения? Те самые, что и во время войны держали свои руки в чистоте, — в первую очередь, конечно, католики. Неспроста он в тюрьме сразу же принял католичество. Но если он попадет на небо, я предпочту ад… — Такес посмотрел на Антона и взял газету у него из рук. — Ты уже примирился с этим, а? Позволю себе предположить, что ты так сильно покраснел от стыда. Твои родители и брат тоже относились к компетенции этого господина.

— Но не к компетенции этого больного старика.

— Больного старика? — Такес вытащил изо рта сигарету, но не закрыл его, и дым медленно выходил наружу. — Подайте его мне, я живо перережу ему горло. Перочинным ножом, если понадобится. Больного старика… Как будто речь идет о теле. — Он швырнул газету на стол, затолкал ногой пустую бутылку под кровать и вдруг посмотрел на Антона, с усилием рассмеявшись. — Ну да, ты ведь и по профессии — помощник страдающего человечества, правда?

— Откуда ты знаешь? — удивился Антон.

— Потому что звонил сегодня этому прохвосту, твоему тестю. Надо же знать, с кем имеешь дело?

Такес продолжал на него глядеть; Антон покачал головой, рот его искривила усмешка.

— Разве война все еще идет, а, Такес?

— Конечно, — сказал Такес, продолжая смотреть прямо на него, — конечно.

Антон чувствовал себя неловко под сверлящим взглядом его левого глаза. Не играть же с ним в «гляделки»? Он опустил глаза.

— А ты? — спросил он, оглядываясь вокруг. — Я был так глуп, что никому не позвонил. Ты чем зарабатываешь на жизнь?

— Ты видишь перед собою амнистированного математика.

Антон рассмеялся.

— Для математика на твоем столе слишком большой беспорядок.

— Этот мусор появился из-за войны. Я живу за счет фонда Сороковой — Сорок Четвертый, который был основан господином А. Гитлером, спасшим меня от математики. Если бы не он, я бы до сих пор каждый день входил в класс. — Он взял с подоконника бутылку виски и налил Антону. — За сострадание к безжалостным, — сказал он и чокнулся.

— Будь здоров.

Антон чувствовал, что от теплого виски ему может стать плохо, но не мог отказаться. Такес был еще циничнее, чем вчера. Из-за сообщения ли в газете или из-за того, что был пьян, а может быть, он заранее решил вести себя так. Сесть он не предложил, и Антону это почему-то понравилось. Почему, собственно, человек должен всегда сидеть? Клемансо завещал похоронить себя стоя. Со стаканами в руках они стояли в маленькой комнате друг против друга, как на официальном приеме.

— Впрочем, я тоже подвизался в области медицины, — сказал Такес.

— Так мы коллеги?

— Можно сказать, да.

— Ну-ка, расскажи, — сказал Антон, чувствуя, что услышит что-то ужасное.

— Это было в одном анатомическом институте, неважно где — где-то в Голландии. Директор предоставил его в наше распоряжение для хорошего дела. Там проводились процессы, выносились смертные приговоры и так далее. И приводились в исполнение.

— Это мало кому известно.

— Вот и хорошо. Неизвестно, когда это может снова понадобиться. Это было скорее внутреннее дело: предатели в своем кругу, внедрившиеся провокаторы и прочие дела такого рода. Они получали внизу, в подвале, инъекцию фенола — длинной иглой, прямо в сердце. После чего другие герои в белом разрезали их на кусочки на гранитном столе. Там был большой бассейн с формалином, доверху набитый ушами, и руками, и носами, и пенисами, и кишками. После этого казненных трудновато было бы собрать заново. Все для обучения, понимаешь? — Он с вызовом смотрел на Антона. — Да, я не стою и ломаного гроша.

— Если это для блага… — сказал Антон.

— Боши боялись этого института, старались туда не ходить… Им казалось — там бродят призраки.

— Но тебе так не казалось?

— Там внизу был еще ряд высоких шкафов с выдвижными ящиками, штук по пять на шкаф, и в каждом ящике — труп. Я пролежал там однажды целую ночь, когда нужно было спрятаться.