Фокус-покус

На должность Президента он перешел из Роллинз-Колледжа, в Зимнем Парке, что во Флориде, где он был Проректором, после того, как Сэм Уэйкфилд выкинул штуку — застрелился. Генри «Текс» Джонсон получил степень бакалавра Технических Наук в Техасском Технологическом институте в Лаббоке и всем говорил, что он прямой потомок того Джонсона, что погиб при Аламо. Дэмон Стерн, который вечно раскапывал какие-то малоизвестные исторические факты, сказал мне, между прочим, что Битва при Аламо разыгралась из-за рабовладения. Храбрецы, павшие в этой битве, хотели отделиться от Мексики, потому что в Мексике рабовладение было запрещено законом. Они сражались за право быть рабовладельцами.

Благодаря роману с женой Текса я узнал, что предки его были вовсе не из Техаса, они были литовцами. Его отец — разумеется, никакой не Джонсон — был вторым помощником на русском грузовом судне, и он удрал, когда судно стояло на срочном ремонте в Корпус-Кристи. Зузу мне сказала, что отец Текса был не просто нелегальный иммигрант — он был родной племянник бывшего коммунистического правителя Литвы.

Вот вам и Аламо.

На заседании Совета я обернулся к нему и сказал:

— Текс, ради всего святого — скажи хоть что-нибудь! Ты же знаешь меня, как облупленного, знаешь, что я лучший учитель, какой у тебя есть! И это не мое мнение. Студенты так говорят! Может, сюда вызовут всех учителей, или я должен один отдуваться? Текс?!

Он смотрел прямо перед собой. Можно было подумать, что он застыл, как цемент. «Текс?» Да, вот оно начальство, ничего не скажешь.

Я задал тот же вопрос председателю, которого Космический Телемаркет сделал нищим, только он об этом пока не знал.

— Боб… — начал я. Его передернуло.

Я начал снова, верно истолковав этот красноречивый жест (какой я родственник, я просто слуга!).

— Мистер Мелленкамп, сэр, — сказал я, — вы отлично знаете, как и все присутствующие, что если целый год ходить с магнитофоном по пятам за самым горячим патриотом, глубоко религиозным, самым истинным американцем, какого только можно найти, то легче легкого доказать, что он предатель родины, хуже Бенедикта Арнольда [5], и вдобавок Прислужник Сатаны. Покажите мне человека, который бы в запальчивости или по рассеянности не ляпнул что-нибудь, что готов потом взять назад. И я вас еще раз спрашиваю, вы производили этот опыт над каждым или только надо мной, и если так, то почему?

Он заледенел.

— Мадлен? — сказал я Мадлен Астор, той самой, что потом прислала мне дурацкое письмо.

Ей, оказывается, не понравилось, что я сказал студентам, будто близится новая Эпоха Оледенения, даже если я и прочел это в «Нью-Йорк Тайме». Это тоже было записано на пленке Уайлдера. Но эти слова по крайней мере имели хоть какое-то отношение к науке, и по крайней мере я не повторил их за Шлезингером, или Дедушкой Уиллсом, или Дэмоном Стерном. По крайней мере это были мои собственные слова.

— У здешних студентов и без того забот хватает, — сказала она. — По себе знаю.

Еще она сказала, что всегда находились люди, которые пытались прославиться, возвещая Конец Света, но Конец Света так и не настал.

Все дружно закивали. Среди сидящих за столом не было ни одного человека, близкого к науке. Я знаю.

— Когда я тут училась, вы предсказывали Конец Света, — сказала она, — только в тот раз нас должны были убить радиоактивные отходы и кислотные дожди. Но мы живехоньки. И в добром здравии. И все тут в добром здравии. Вот вам!

Она пожала плечами.

— А что касается всего прочего, — добавила она, — мне жаль, что я это слышала. Это отвратительно. Если вы будете еще раз слушать эти гадости, я, скорее всего, встану и уйду.

Господи, пронеси! Что она имела в виду, говоря «все прочее»? Что это они уже слушали без меня и собираются слушать снова в моем присутствии? Неужели я еще не слышал самое ужасное?

Оказывается, нет.

16

«Все прочее» хранилось в папке из манильского картона, лежавшей на столе перед Джейсоном Уайлдером. Так Манила снова сыграла важную роль в моей жизни. На этот раз, однако, обошлось без «Сладкого Роб Роя» со льдом.

В папке хранились рапорты частного детектива, которого Уайлдер нанял следить за моей личной жизнью. Они касались только второго семестра, так что эпизода в скульптурной студии там не было. Легавый донес о 3 из 7 встреч с Приглашенной Художницей, о 2 с женщиной от ювелирной компании, принимавшей заказы на кольца классов, и о 30 или около того — с Зузу Джонсон, женой Президента. Он не пропустил ничего из наших с Зузу выходок за весь второй семестр. Только 1 эпизод он истолковал неправильно: когда я поднялся на чердак конюшни, где покоились Лютцевы колокола до постройки башни и где 2 года назад был распят Текс Джонсон Я пошел туда с теткой студента. Она хотела посмотреть на старинные соединения балок с центральным брусом — по профессии она была архитектор. Оперативник решил, что мы с ней занимались там любовью. Ничего подобного.

Любовью мы занимались поближе к вечеру, в каптерке при конюшне, в тени Мушкет-горы на закате.

Ознакомиться с содержимым уайлдеровской папки мне предстояло только через 10 минут. Уайлдер и еще кое-кто из присутствующих хотели разобраться, обсудить, что их так беспокоит в моем поведении — а именно, тот вред, который я, по их соображениям, причиняю юным умам. Мои сексуальные подвиги с женщинами старше меня Попечителей не особенно интересовали — о Президенте Колледжа я не говорю, — разве что в качестве подручного средства, которое очень пригодится, чтобы не пришлось возиться с выяснением щекотливого вопроса — нарушены мои права в свете Первой поправки к Конституции или нет.

Прелюбодеяние оставили напоследок, как пулю в лоб, после того, как расстрельная команда изрешетит меня, как швейцарский сыр.

Для Текса Джонсона, тайного литовца, содержание папки было куда серьезнее, чем для тех, кто просто собирался с ее помощью сковырнуть меня с места. Для него это было унижение похуже, чем для меня.

Хорошо еще, что они ему сказали, что мой роман с его женой — дело прошлое.

Он встал и попросил разрешения покинуть собрание. Он сказал, что предпочел бы не присутствовать, когда Совет вторично будет рассматривать «все прочее», по выражению Мадлен.

Ему разрешили выйти, и он собирался, судя по всему, уйти молча. Но когда он уже взялся за ручку двери, у него вырвались два слова, словно они его душили. Это было название романа Постава Флобера. Флобер написал про жену, которой надоел ее муж и она впуталась в неописуемо глупую интрижку, а потом покончила с собой. — «Мадам Бовари», — сказал Текс. И вышел.

Он уже был рогоносцем, а впереди его ждало распятие. Интересно, сбежал бы его отец с корабля в Корпус-Кристи, знай он, какой уготован конец его единственному сы' ну в условиях Американского Свободного Предпринимательства.

Я читал «Мадам Бовари» в Уэст-Пойнте. Роман был в списке обязательного чтения для студентов, на тот случай, если нам придется общаться с культурными людьми, чтобы мы не ударили в грязь лицом. Конечно, если такой случай представится. Мы с Джеком Паттоном читали «Мадам Бовари» одновременно, в одном классе. Я потом спросил, какого он мнения о романе. Как вы догадываетесь, он сказал, что чуть не лопнул со смеху.

Точно так же он отозвался и об «Отелло», и о «Гамлете», и о «Ромео и Джульетте».

Скажу вам как на духу: я до сих пор так и не решил, был Джек Паттон умный или тупой как пробка. До сих пор не могу понять, зачем он прислал мне ко дню рождения, незадолго до того, как снайпер достал его великолепным выстрелом в Хюе, (произносится как Уэй), завернутый в подарочную обертку номер порно-журиала «Черный поясок». Но вот чего ради он прислал этот номер — чтобы я разлакомился, глядя на девочек, одетых только в черные пояски для подвязок, или чтобы я прочел потрясный научно— фантастический рассказ, который назывался «Протоколы Тральфамадорских Мудрецов»?