Личное дело игрока Рубашова

Адские вариации

Он лежал, привалившись к краю траншеи. Отсюда хорошо была видна изрытая воронками мокрая глина. Где он находился? Некоторые утверждали, что под Лонгви, хотя другие говорили, что это не Лонгви, а город Тионвилль — в ясную погоду на горизонте можно было различить какие-то здания. Время, география — все это потеряло смысл и значило не больше, чем мокрая глина в этой окопной войне.

— Видишь что-нибудь? — спросил ефрейтор у него за спиной.

Он поднял к глазам бинокль. Все как всегда — трупы, ржавые снарядные гильзы, заполненные мусором и жидкой грязью воронки; полуразложившееся тело французского солдата, повисшее в нелепой позе на колючей проволоке. Вздутый живот, рука вот-вот оторвется. От лица почти ничего не осталось — черви проели его чуть не до костей.

— Ничего, — ответил он. — Все спокойно.

Ефрейтор кивнул.

— Высунь-ка голову еще чуть-чуть и погляди, что там делают их обозники.

Он оперся на локти и пополз вперед. Мокрая земля блестела в последних лучах заходящего солнца. Блестели и отполированные кости людей и лошадей, тут и там вспыхивали блеском оторванные металлические пуговицы.

— Видишь что-нибудь? — снова спросил ефрейтор. — Мне надо знать, что там делается на форпосте. Слишком уж тихо.

«Ефрейтор прав, — подумал он, — даже слишком тихо». Обычно из французских окопов слышны крики: «lis ne passeront pas… lis ne passeront pas… Здесь вам не пройти!» Но в последние сутки стихли и выкрики, и огонь заметно увял. Что-то готовится.

— Ужин готовят, — сказал он. — Только один пулеметчик на посту.

Ефрейтор улыбнулся.

— Счастливый народ — французы! Tres chanceux. [23] Здесь мы жрем холодную кашу и пайки погибших товарищей. Кстати, знаешь ли ты, в чем разница между ними и нами? Вот именно — француз воюет, чтобы жрать, немец жрет, чтобы воевать. А мы-то, Рубашов, мы-то — не немцы и не французы? Кто мы?

Он задумчиво почесался — должно быть, укусила блоха. Он тоже был добровольцем с самого начала войны. Некоторые считали его итальянцем, другие — испанцем. Сам он никогда не говорил о своем происхождении.

— Попробуй прислушаться — что они там говорят? Нам же надо знать, что у них на уме.

— Отсюда не меньше шестидесяти метров. Не слышно ни звука.

— К ротному идти не с чем… Может быть, снаряды подвезли? Новые пушки?

— Насколько я понимаю, нет.

Все эти трупы не выходили у него из головы. Трупы — фундамент войны. Перегной, на нем хорошо растут военная крапива и военные чахлые кусты, искалеченные трупы валятся в преисподнюю вместе со взорванными домами, разлетаются с оконными рамами, кусками крыши и снарядными гильзами, за неимением другого материала их даже складывают штабелями при строительстве все новых и новых брустверов или укреплении старых. В их окопе из земляной стены долго торчала почерневшая рука; разведчики вешали на нее каски, пока не явился инспектор из штаба батальона и не приказал эту руку закопать. «Компост, — подумал он. — Блестящее доказательство закона о кругообороте веществ в природе. Сгнить на прокорм червям».

— Темнеет, — сказал Рубашов. — Уже почти ничего не видно.

— Почти ничего не видно? И дальше что? Это не ответ. Зачем мы тогда здесь? С котом играть?

— Может быть, попробовать с ракетой?

Виш пожал плечами.

— Ответь-ка мне на один вопрос, Рубашов. Что делают в России после Брестского мира?

— Не знаю, господин ефрейтор.

— Пытаются построить нечто новое? Изменить мир? Или все по-старому — маленькая передышка, а потом опять все пойдет к чертовой матери?

— Не могу ответить, господин ефрейтор.

— И Распутин, этот пророк… Говорят, он оставил завещание — предсказывает гнет еще хуже, чем был при царе. А правда ли, что, когда разъяренная толпа выкопала его тело из могилы и сожгла, он сел в гробу, сделал рукою знак и исчез? Знаешь, Рубашов, я собираюсь, когда война кончится, поехать туда и поглядеть своими глазами.

Ефрейтор сплюнул и достал из планшета блокнот для донесений.

— А что ты думаешь о Деникине?

— Не составил пока особого мнения, господин ефрейтор.

— Он говорит, что сражается за свободу. Против красных, говорит, против еще большего угнетения масс. А ты замечал это угнетение, Рубашов? Или ты принадлежал к привилегированному классу? Они вешают священников, говорит Деникин. И дворянство. Большевики заключили мир, чтобы развязать себе руки и поубивать всех неугодных.

Ефрейтор недовольно уставился на него.

— Война или мир, — сказал он. — Социализм или капитализм. А разница-то есть?

Он поднялся, нырнул под колючую проволоку, подполз к Рубашову и улегся рядом, с блокнотом для донесений в руке. От его грязной шинели пахло одеколоном.

— Рубашов, — сказал он серьезно. — А что ты, собственно говоря, здесь делаешь? Ответь мне честно, что ты здесь делаешь? Pourquoi?

— Ищу кое-кого.

— Нашел место! Поверь мне, на войне никто не находит того, что ищет. Здесь можно найти только одно — человеческую злобу. А эта злоба никакой ценности не имеет, поскольку не может нас научить ничему, что мы уже и без того не знаем.

— А сам господин ефрейтор что здесь делает? Господин ефрейтор же тоже доброволец.

— Что я здесь делаю? Я записываю, Рубашов. Все, что вижу и что слышу. Записываю. Записываю, к примеру, что ты говоришь, что другие говорят. Пытаюсь документировать эту проклятую войну. Чтобы ее не забыли.

Ефрейтор печально улыбнулся.

— И когда война кончится, — сказал он, — я поеду в Россию и буду записывать все, что увижу и услышу.

Разглядеть что-либо было уже невозможно. Они снова сползли в окоп. Ефрейтор раскурил трубку. Глаза его слабо поблескивали в темноте. Снова пахнуло одеколоном.

— Через шесть часов я должен представить донесение, — сказал он. — Попробуй подползти к ним поближе и понять, что они затевают. Темно, они тебя не увидят.

Он посмотрел на траншею. В нише у бруствера копошились крысы, опьяненные трупным запахом.

— О, Боже, — сказал он. — Где же наш кот? Мы же взяли его сюда, чтобы избавиться от этой нечисти. Ты не видел кота, Рубашов?