Идиотизм наизнанку

Этот выбор устраивал меня еще и потому, что в круг моих знакомых входил один адвокат. Если мэтр Войнаимир вел мои финансовые дела, он вполне мог взять на себя дело, касающееся самого для меня дорогого, то есть Конрада. Я позвонил ему, и он тут же примчался. Он пожал мне обе руки, не скрывая радости встречи. Похоже, это настоящий друг… Похоже, он прореагировал с таким жаром только для того, чтобы спросить, нельзя ли открыть все окна, прежде чем мы займем свои места. Я предложил ему кофе, он согласился, правда, даже не притронулся. Он хотел немедленно приступить к делу. Не теряя времени. Время – деньги. Не в деньгах счастье. Счастлив тот, кто родился в рубашке. Своя рубашка ближе к телу. А что телу любо, то душе грубо. Ну что ж, прошу вас, начнем.

Мне нравилось, как он действует, без обиняков и по-деловому, по крайней мере на первый взгляд. Вытащил толстую папку, и я уже собрался было изложить свою историю, но меня поразил цвет лица моего адвоката. Он становился бледно-зеленым. Его кожа вспучилась, как при солнечном ожоге. По отвислой коже на висках струился липкий пот.

– Мэтр, вы уверены, что хорошо себя чувствуете?

– Да, да. Начнем.

Ладно, я подчинился. В общем-то, я изложил классический случай. Мы возбудим дело против моей бывшей сожительницы о киднепинге третьего квартиранта. Он был возмущен ее действиями (ну хоть кто-то меня понимает). Какой стыд! Она за это поплатится. Я немедленно привлеку ее к суду. Надеюсь, она наймет хорошего адвоката (какой хороший друг, этот Войнаимир). Я выписал ему чек, чтобы отблагодарить его за то, что он взялся защищать меня. Он извинился и попросил разрешения на минуту удалиться, чтобы смочить лицо водой, не предполагая, что в таких случаях вода только ускоряет созревание гнойничков. Вернулся он в совершенно ужасающем виде; я стал колебаться, не забрать ли у него свое дело, нельзя же выступать в суде с такой отвратительной кожей!

– Послушайте, – сказал он, – позвольте мне набраться смелости и сказать вам…

– Слушаю.

– Тема достаточно деликатная, но думаю, это очень важно для вашего дела.

– Слушаю.

– У вас тут такая вонища. Не могу выразиться иначе, ну просто свинарник! Так смердит, что даже лицу больно. Если судья отдаст распоряжение осмотреть место проживания истца, он заберет у вас мсье Конрада (его так зовут? да, да) в ту же минуту.

Я никогда не смогу выразить, насколько я признателен ему за прямоту. Разумеется, я не мог поцеловать его. Он заглянет днем и принесет повестку в суд для Терезы. А я тем временем должен убрать квартиру.

Я никогда ничего не убирал. Я оставался абсолютно целомудренным по части мешков для мусора. Действия, совершаемые другими, были для меня чем-то само собой разумеющимся и не имели никакого отношения к моим занятиям, требующим углубленного внимания. Несвойственные мне действия были доступны любому и несложны для исполнения, и только теперь, стоя перед грязной стеной, я осознал всю мизерность этих обойденных моим вниманием сфер человеческой деятельности. Омерзительных. Была в моих пробелах какая-то логика, так, например, некоторые отказываются от еды, возжелав смерти. В каком-то смысле было бы разумнее пересадить мне другие руки, а еще лучше – лишить меня способности быть самим собой, даже если в этом заключался некий риск для источника моей жизнедеятельности. Я подверг сомнению существование пыли, я должен был реабилитироваться перед ней, прежде чем приступить к действию. Нельзя безнаказанно играть роль уборщика; я должен был ходить кругами, соблазнять, заговаривать мусор.

Даже рассуждая, я не мог отделаться от краснобайства. К тому же идиотского, поскольку, приступая к действию, я старался разобраться, с чего начинать, прежде чем начать. Уборка – это искусство, а для любого искусства исполнение важнее, чем вдохновение. Почувствовав на минуту испуг при мысли, что мне придется нагибаться и все подбирать с пола, я решил отказаться от всего: от суда, от Конрада – от всего. Я был сражен этим новым испытанием, людям, для которых уборка – дело привычное, меня не понять.

Как же это я мог забыть, что у меня в запасе еще оставался Мартинес? И, как бы поддерживая меня, это откровение снизошло одновременно с воспоминанием о моем коротком ночном визите к нему, поскольку я думал, что он вполне способен держать Конрада в заточении. Это воспоминание согревало душу. Представив образ аккуратного и чистоплотного Мартинеса (наверняка это друг, умеющий убирать), я незамедлительно отправился к нему. К другу, умеющему убирать. Я разглядывал его с наблюдательностью, присущей извращенцам, предлагающим леденцы, правда, я при этом испытывал превосходство человека, предлагающего мгновения с Конрадом. Однако на сей раз Мартинес показал свое подлинное лицо. Он больше не потерпит (да, мсье, больше не потерпит),чтобы я без конца приходил к нему, насмехался над его напрасными надеждами на вечную дружбу, а потом выставлял за дверь. В конце концов, он тоже человек, а любому человеку неприятно, когда его не уважают. Впрочем, это явно не имело никакого отношения к яростному протесту, воплотившемуся в его поведении: оказывается, он видел в замочную скважину, как Конрад и мадемуазель Тереза вышли из дому (значит, он почувствовал западню, я приглашал его зайти в отсутствие малыша). Я воспользовался этим признанием, чтобы предъявить ему обвинения, вплоть до следующего: замочные скважины служат для вставления в них ключей, а не для нескромного подглядывания. «Глумление над правом любого из нас ходить по лестнице, когда ему заблагорассудится» – вот как это называется. С него слегка слетела спесь, он отложил в сторону права человека Я простил ему все. Пока он наматывал тряпку на швабру. В конечном итоге он был доволен, что я наконец почувствовал, какое у нас стоит зловоние; ему больше не придется травмировать свою носовую перегородку прищепкой для белья. Во всяком случае, когда все белье было развешано, вряд ли ему бы досталась хотя бы одна прищепка.

Во всяком случае, я смотрел на него. Я не из тех, кто мог позволить ему работать, обойдя при этом вниманием. У меня оставался кофе на донышке, который я спешно предложил ему, на его лице отразилось волнение, а когда люди волнуются, меня это тоже волнует. Пока Мартинес сражался с кухонным полом, вокруг этой чашки кофе произошло что-то, что нас сблизило, – наверное, передалось человеческое тепло. Уже много дней я боролся в одиночестве, и теперь, с восторгом наблюдая, как сосед пьет мой кофе в кухне, которую он же и убирает, я просто чувствовал, как согревается душа. Кроме того, это наполнило меня желанием сварить свежий кофе. Я это сделал инстинктивно, и, разумеется, распив литр кофе на двоих, мы перешли в стадию возбуждения. Чем больше согревало нас тепло кофе, тем резвее натирал он пол. Из этого эпизода я сделал вывод, что только дружбе под силу великие дела. И напротив, любовь изнуряет.

Я покрыл Терезу презрением, даже не спросив, какой фильм они смотрели. (Да, они только что вернулись.) Помахав в моем направлении своей хорошенькой ручкой – жест, вселяющий ободрение и облегчение, несмотря на его эфемерность, жест, внушивший мне самую большую надежду в жизни, – Конрад направился к Мартинесу, чтобы помочь ему с уборкой; У него вошло в привычку копировать поведение тех, кого он любил. Я объяснил Терезе в лаконичной форме, наверное с излишне победоносным для начала видом, что, если бы я был на ее месте, упаси меня бог, я бы отправился убирать свою комнату. Она прыснула, и это прысканье напомнило мне, что она всегда находила нелепыми мои попытки давать ей советы. В любом случае я не мог ходить вокруг да около, а должен был выдать какое-то объяснение, поскольку в общем и целом нападал я на нее за дело. Сила женщин, по крайней мере я не мог это отрицать, заключалась в их неумении изображать удивление. В каждой женщине изначально заложены ее будущие качества, и именно в этом значительном временном опережении женщин и состоит проклятие мужчин, которые, в свою очередь, несомненно, запаздывают, оставаясь такими же, какими были раньше. Ее хорошо контролируемая реакция навела меня на мысль о том, что мои намерения легко просчитывались, все та же байка про шестое чувство, как будто гигантскую новость, которую я ей сообщил, она могла предсказать так же легко, как преступление Эдипа. К тому же Эдип проболтался. Короче, не успел я закончить свой отчет, как она возникла передо мной в облаке зловония, ей потребовалось всего несколько секунд. Она протянула мне листок бумаги.