Нечего бояться

Когда вы будете читать это предложение, я, возможно, уже умру. В таком случае никакие претензии насчет книги не принимаются. С другой стороны, мы сейчас оба можем быть живы (вы — по определению), но что, если вы умрете раньше, чем я? Вы об этом думали? Извините, что напомнил, но такая возможность существует, по крайней мере, еще несколько лет. Что ж, мои соболезнования родным и близким. И, как говорили участники пятничного обеда в венгерском ресторане — или, скорее, как они никогда не говорили, хотя, вероятно, периодически думали: либо я приду на твои похороны, либо ты на мои. Так, разумеется, было всегда: но это неумолимое «или/или» ближе к концу звучит особенно резко. В нашем с вами случае — если я еще бесповоротно не умру к тому моменту, как вы это будете читать, — вы с большей страховой вероятностью увидите меня в гробу, нежели я вас. И по-прежнему существует такой вариант, что я умру в середине написания этой книги. Что будет обидно нам обоим — если только вы не собирались в любом случае бросить ее ровно там, где обрывается повествование. Я могу умереть в середине предложения. Возможно, даже в середине сло

Шучу. Но не только. Я никогда не писал книгу, кроме первой, не предаваясь в какой-то момент мыслям, что могу умереть до ее завершения. Это все относится к предрассудкам, к фольклору, к профессиональным маниям, к суетному фетишизму. Правильные карандаши, фломастеры, шариковые ручки, записные книжки, бумага, пишмашинка: предметы первой необходимости, которые также настраивают на нужный лад. Для этого нужно убрать все, что может помешать и навредить, нужно сузить фокус, пока не останется только важное: вы, я, мир и эта книга — как ее написать как можно лучше. Напоминание самому себе о смерти (или, вернее, то, что смерть напоминает о себе) — это полезный и необходимый стимул.

Равно как и советы от тех, кто был здесь раньше. Наставления, эпиграммы, афоризмы, буквально или фигурально висящие у нас перед глазами. Уильям Стайрон и Филип Рот работали, руководствуясь памяткой Флобера: «Живи размеренно и заурядно, как буржуа, чтобы в своем творчестве ты был неистов и оригинален». Возможно, вам требуется освободить сознание от докучливых мыслей о будущей реакции критики? Тут помог бы Сибелиус: «Всегда помните, что ни в одном европейском городе не воздвигли статую критика»; хотя мое любимое принадлежит Форду Мэдоксу Форду: «Очень просто говорить, что слон, как бы он ни был хорош, не такой уж хороший бородавочник; а ведь большая часть критики сводится к этому». Многим писателям пригодилась бы следующая строчка Жюля Ренара: «Практически обо всех произведениях литературы можно сказать, что они слишком длинны». А также, наконец, надо быть готовым к непониманию. Об этом — снова Сибелиус с ироничным афоризмом-наставлением: «Не понимайте меня, но не понимайте правильно».

Когда я только начал писать, я положил себе за правило — чтобы прочистить голову, сфокусироваться и психологически привести себя в лучший вид, — что я должен писать так, как будто мои родители умерли. Не потому что я хотел сознательно воспользоваться ими или надругаться над их памятью; я просто не желал задумываться о том, что могло бы их обидеть или порадовать. (И в этом они выступали не только от себя, но и символизировали друзей, коллег, возлюбленных, не говоря уж про описателей бородавочников.) Странность заключается в том, что, хотя мои родители уже много лет как умерли, мне это правило сейчас нужно как никогда.

Умереть в середине сло, написав три пятых рома. Мой друг, писа ль Брайан Мур боялся того же, но по дополнительной причине: «Потому что придет какая-нибудь сволочь и допишет его за тебя». Вот вам писательское «что бы вы предпочли». Умереть в середине книги так, что какая-нибудь сволочь допишет ее за вас, или оставить незаконченное произведение, которое никакой сволочи в мире в голову не придет заканчивать? Мур умер, работая над книгой о Рембо. Ирония судьбы. Рембо как раз был писателем, который позаботился о том, чтобы не умереть в середине строфы, проделав две трети mo [32], поскольку забросил литературу за полжизни до смерти.

Моя мать, единственный ребенок в семье, стала единственной женщиной в доме, где мужчины не выказывали особенного стремления к превосходству, и пришла к солипсизму, который с годами у нее не уменьшился. Овдовев, она еще больше выступала в жанре монолога, нежели в те годы, когда с паркер-нолловского кресла мог раздаться вежливый, ласковый, а иногда и едкий ответ. Разумеется, она также стала чаще повторяться. Однажды днем я сидел рядом с ней, мыслями наполовину где-то еще, когда она огорошила меня новым соображением. По ее словам, она размышляла, какие формы немощи могут ждать ее, и задавалась вопросом, хотела бы она лучше оглохнуть или ослепнуть. На секунду — наивно — я решил, что она спрашивает мое мнение, но ей не требовалась дополнительная информация: она объявила мне, что ее выбор — глухота. Знак солидарности со своим отцом и двумя сыновьями? Никоим образом. Вот как она рассудила: «Если бы я ослепла, как бы я делала себе маникюр?»

Смерть и умирание создают целую анкету таких «что бы вы бы предпочли». Для начала вы бы предпочли знать, что умираете, или не знать? Наблюдать свою смерть или нет? В тридцать восемь Жюль Ренар написал: «Пожалуйста, Бог, не заставляй меня умирать слишком скоро. Я не против посмотреть на свою смерть». Эта запись была сделана 24 января 1902-го, на вторую годовщину его путешествия из Парижа в Шитри, предпринятого, чтобы похоронить брата Мориса — брата, который за несколько секунд преобразился из чиновника с жалобами на центральное отопление в труп, лежащий головой на телефонном справочнике Парижа. Век спустя историка медицины Роя Портера спросили, что он думает о смерти. «Я полагаю, когда умираешь, интересно находиться в сознании, потому что в этот момент с человеком происходят самые удивительные перемены. Когда ты думаешь: вот я умираю… я бы хотел оставаться в полном сознании всего, что происходит. Потому что иначе ты что-то пропускаешь». У подобного смертельного любопытства славная история. В 1777 году к смертному одру швейцарского физиолога Альбрехта фон Галлера пришел его брат врач. Галлер сам следил за ослаблением своего пульса и умер, не выходя из роли, сказав напоследок: «Друг мой, артерия перестает биться». За год до того Вольтер подобным же образом держался за свой пульс до последнего, а потом качнул медленно головой и через несколько минут умер. Замечательная смерть — никаких священников, — достойная каталога Монтеня. Она, правда, не на всех произвела одинаковое впечатление. Моцарт из Парижа писал своему отцу: «Ты, наверное, уже знаешь, что этот безбожник и архиплут Вольтер умер как собака, как скотина — и по заслугам!» Действительно, как собака.

Вы бы предпочли бояться или не бояться смерти? Все вроде просто. Но как насчет вот такого: что, если вы ни разу не задумывались о смерти, жили всю жизнь, как будто завтра не будет (а его, кстати, не будет), получали удовольствие, выполняли свою работу, любили родных и близких, а затем, когда наконец были вынуждены признать собственную смертность, обнаружили: это новое знание о точке в конце предложения означает, что вся предыдущая история не имела никакого смысла? Что если бы вы с самого начала полностью отдавали себе отчет в том, что умрете и что это значит, вы бы жили, руководствуясь совершенно другими принципами?

А еще есть обратное, вероятно, мой собственный случай: что, если вы прожили шестьдесят или семьдесят лет, поглядывая краем глаза на то, как постоянно заполняется яма, а потом, при приближении смерти, открыли, что, в конце концов, нечего бояться? Что, если вы удовлетворенно восприняли себя частью великого природного цикла (пожалуйста, заберите мои атомы углерода)? Что, если эти утешающие метафоры внезапно или постепенно начали убеждать? Один англосаксонский поэт уподобил человеческую жизнь птичке, влетающей из темноты в ярко освещенный банкетный зал, а затем вылетающей обратно в темноту с противоположного конца: возможно, такой образ утолит чью-то боль от того, что он человек и смертен. Со мной это пока не проходит. Красивая картинка, но педант во мне все хочет указать на то, что любая здравомыслящая птичка, залетев в теплый банкетный зал, усядется на балку и будет там сидеть сколько влезет, а не стремиться обратно наружу. К тому же эта птичка в своем пред- и постсуществовании с обеих сторон пьяного кричащего зала, по крайней мере, все еще летает, что больше, чем можно сказать или будет сказано про нас.