Особые отношения (Не покидай меня)

Она вынула судно, после чего тихонько уложила меня, поправила простыню, бережно подоткнула одеяло.

— Может, вам что-нибудь принести? — нервно спросила она.

— Нет. Но я поговорю с вашим начальством, — ответил Тони.

Явно испуганная угрозой, няня поспешила к выходу.

— Ну как вам понравился спектакль, миссис Линкольн [20]? — озорно улыбнулся Тони. Он нежно поцеловал меня в голову. — И как поживает наш мальчишка?

— Совсем плохо.

— А мне вчера вечером сказали совсем другое.

— Ты был здесь вчера вечером?

— Да, когда ты еще спала. Сестра сказала, что ты была…

— Немного не в себе, да? Или, может, она употребила чисто английское выражение, преуменьшая, как здесь водится. Например, «ваша женушка совсем поглупела».

— Тебе так кажется, Салли?

— Ой, умоляю, только не начинай говорить со мной таким мерзким рассудительным голосом, Энтони.

Я видела, как он сразу напрягся — но не из-за этого моего внезапного и ничем не оправданного взрыва, а поэтому, что я снова начала плакать..

— Может, ты хочешь, чтобы я пришел попозже? — тихо спросил он.

Я замотала головой, глубоко вздохнула и сумела справиться со слезами. Потом я спросила:

— Ты правда вчера приходил?

— Правда. Я приехал почти в одиннадцать, сразу из аэропорта И стал проситься к тебе. Но мне сказали…

— Значит, в одиннадцать ты был здесь?

— Об этом я тебе и говорю. Вообще-то, сказал уже два раза.

— А почему ты не приходил раньше?

— Потому я был в чертовой Гааге, как ты знаешь. Давай лучше поговорим о более серьезных вещах… о Джеке.

— Кто такой Джек?

Он посмотрел на меня, как на ненормальную:

— Наш сын.

— Я как-то не заметила, что у него уже есть имя.

— Мы же с тобой говорили об этом четыре месяца назад.

— Ни о чем мы не говорили.

— В выходные, в Брайтоне, когда гуляли…

Тут я вдруг вспомнила этот разговор. Мы поехали в Брайтон, решив, что на выходные «пошлем все к чертовой бабушке» (выражение Тони). Отдохнули мы на славу: там все время беспрерывно лил дождь, а Тони отравился, съев сомнительного вида устрицы в дорогущем морском коктейле. Я, помнится, все размышляла о том, как все перемешано на этом морском курорте, одновременно шикарном и жалком, и что, возможно, именно за это его так любят англичане. Но прежде чем Тони начало выворачивать наизнанку в нашем дармовом номере в «Гранд-отеле», мы отправились немножко прогуляться под дождем по набережной. Тогда Тони и заметил вскользь, что, если родится мальчик, можно было бы назвать его Джеком. А я ответила (и теперь это вспомнила): «А что, Джек звучит совсем неплохо.»

Но можно ли было сделать из этого вывод, что я одобряю идею назвать ребенка Джеком? На мой взгляд, вовсе нет.

— Я только сказала что…

— Что имя Джек тебе нравится. И я это воспринял это как одобрение. Прости.

— Неважно. Это же пока только разговоры и ни к чему нас не обязывает.

Тони беспокойно заерзал на краю кровати:

— Хм, дело в том, что…

—  Что?

— Я утром зашел в муниципалитет Челси и зарегистрировал его. Джек Эдвард Хоббс… Эдвард — в честь моего отца, разумеется.

Я смотрела на него в полном смятении.

— Ты не имел права. Какого же черта, ты не мог…

— Говори тише, пожалуйста.

— Не указывай мне, как говорить…

— Может, вернемся к разговору о Джеке?

— Он неДжек! Ты понял? Я отказываюсь называть его Джеком!

— Салли, все равно, пока ты не подпишешь документы, они не имеют юридической силы. Так что постарайся, пожалуйста..

— Что? Не быть дурой? Подражать проклятым хладнокровным англичанам, когда мой сын лежит там, наверху, и умирает.

— Он не умирает.

— Он умирает— а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует.

Выкрикнув это, я повалилась на подушки, натянула одеяло на голову, и у меня начался очередной бурный приступ рыданий, который сопровождался ощущением жуткой пустоты. В считаные секунды подоспела сестра Я слышала взволнованное перешептывание, до меня доносились обрывки фраз: «такое нам приходилось видеть и раньше», «часто случается после осложненных родов», «бедняжка натерпелась, ей столько пришлось пере жить» и (самое ужасное) «через несколько дней с ней все будет в полном порядке».

С одеялом на голове я приняла ставшую уже привычной позу — калачиком и продолжала кусать подушку, пытаясь остановить судорожные рыдания. Как и накануне, я не сопротивлялась, когда кто-то твердой рукой отвернул с лица одеяло, закатал рукав и сделал укол.

Только в этот раз я не провалилась в небытие. Мне показалось, что на меня снизошел неземной покой. Я как будто бы парила под потолком палаты, рассматривая входящих и выходящих медиков, пациентов и посетителей. Я взирала на них с блаженным безразличием туристки, которая случайно забрела в экзотический квартал, куда ей совсем не надо, и так насосалась дешевого шампанского, что уже не понимает, сколько сейчас времени, а просто блаженно витает в облаках. Не сон, не бодрствование — всего лишь… существование.

В этом наркотическом блаженном состоянии я пребывала до следующего утра. Сквозь шторы на окнах уже пробивались яркие полосы дневного света, а в голове у меня было смутно и туманно, как в фильме ужасов. При этом я чувствовала себя на удивление отдохнувшей, хотя далее не знала наверняка, спала ли я все время.

Мне было необыкновенно хорошо и легко в первые десять секунд, пока я выплывала из страны грез, где нет прошлого, ни будущего… не говоря уж о настоящем.

А потом навалилась действительность. Я потянулась к звонку. Подошла все та же неприветливая ирландка, что вчера. Только сегодня, после стычки с Тони, ее как подмени, она была приторно-ласкова.

— Доброе утро, миссис Гудчайлд. Вы, кажется, хорошенько выспались. А видели, что вам принесли, пока вы спали?

Не сразу, но глаза сфокусировались на трех цветочных композициях, расставленных в разных углах палаты. Няня подала мне поздравительные открытки, вложенные в цветы. Один букет был от главного редактора «Кроникл». Второй — от коллег Тони из внешнеполитического отдела. Третий — от Маргарет и Александра.

— Чудесные цветы, правда? — проворковала няня Доулинг.

Я уставилась на букеты, не в силах составить хоть какое-то мнение по их поводу. Цветы как цветы, вот и все.

— Могу я подать вам чашечку чаю? — спросила няня Доулинг. — А как насчет легкого завтрака?

— Не знаете, как дела у моего сына?

— Честно говоря, не знаю, но могу прямо сейчас навести справки.

— Было бы очень любезно с вашей стороны. А еще, если вас не затруднит… э…

Няня Доулинг точно поняла, о чем я. Подойдя к кровати, она извлекла из тумбочки судно, помогла мне выпрямиться и убрала после того, как я наполнила его очередной порцией зловонной жидкости.

— Господи, ну и вонь, — сказала я, пока няня Доулинг укладывала меня на подушки.

— Это от лекарств, — отвечала она. — Но как только вы перестанете их принимать, запах пропадет. А как сегодня наши швы?

— Еще болят.

— Ну, они еще поболят с недельку. Давайте-ка я принесу вам воды, умыться и почистить зубы, а?

Сервис как в пятизвездочном отеле. Я поблагодарила няню и еще раз попросила ее узнать, как себя чувствует Джек.

— Ах, вы уже и имя ему выбрали.

— Да, — ответила я. — Джек Эдвард.

— Хорошее, сильное имя. Так я вернусь через минутку с чаем и новостями о Джеке.

Джек. Джек. Джек.

Вдруг меня охватил приступ стыда.

« Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

Как я только могла выговорить такое? Неужели я была настолько не в себе, что в самом деле могла выразить безразличие к тому, жив ли мой сын? Вместо того чтобы найти себе оправдание — напомнить о послеоперационном стрессе, о странной реакции на лекарства, которыми меня накачивали, и о том, что этой фразой я пыталась сообщить о своем странном состоянии, — я принялась терзать себя. Я недостойна быть матерью, женой, представительницей рода человеческого. Ведь, поддавшись вспышке необузданной ярости, я отринула все самое дороге, что имею: новорожденного сына и мужа. Да, я определенно заслуживаю всего плохого, что сейчас со мной происходит.