Кати в Америке

О Зевс [185], подари этому поколению американцев мальчишеский нрав, душу, полную надежд, и фантазию! Но разве американцы чуточкуне перебарщивают, когда речь идет об игривости?

Если бы я внушила себе, что стоит только выйти из самолета в Миннеаполисе, как тотчас наткнусь на шведа, то ошиблась бы. Мы с Тетушкой целый день бродили по городу, держа ушки на макушке в надежде уловить на каком-нибудь перекрестке ядреную шведскую речь. Но напрасно. Было воскресенье, и мы поехали в прекрасный парк Миннегага [186], который так красиво воспевает Лонгфелло. Но должна сказать, что the falls of Minnehahaосновательно пришли в упадок с того времени, как юный Гайавата переносил на сильных индейских руках свою подругу Миннегагу через бурлящие потоки [187].

Водопады эти превратились в маленький скромный водопад, который больше совершенно не смеется, а скорее, словно горькая слеза, ниспадает вниз в долину. А вокруг в парке, на вольном воздухе, сплошные пикники — так празднует воскресенье Миннеаполис.

Но по-прежнему никаких звуков шведской речи. Вдруг я увидела крупного румяного дяденьку нордической внешности, который поскользнулся на банановой кожуре, растянулся во весь рост, хлопнувшись всей своей стокилограммовой тушей о землю. Я подумала: «Теперь или никогда! Сейчас я, вероятно, услышу несколько теплых шведских слов, идущих от самого сердца и столь дорогих патриоту своей страны!»

Но нет! Он только поднялся на ноги, тихо и молча. Я абсолютно убеждена, что в этом человеке нет ни капли шведской крови!

Но одну старую знакомую в Миннеаполисе мы все же встретили. О, старушка река Миссисипи, которая здесь, так близко от истоков, была еще более необузданной и еще более безумной, чем в Новом Орлеане!

Тетка моей Тетушки жила в доме для престарелых, в нескольких километрах от Миннеаполиса. На следующий день мы поехали туда на автобусе. В самую последнюю минуту перед отходом автобуса туда вошел молодой человек в рабочем комбинезоне. Никогда в жизни я не видела никого столь белокурого, голубоглазого и пьяного.

— Черт побери, — сказал он, — дома в Швеции... там мы цельную неделю веселились!

(Он определенно думал, что такие же славные обычаи надо ввести и в Америке.)

Он говорил по-шведски с очень сильным акцентом, наверняка только под влиянием алкоголя он развлекался, разговаривая на языке своих родителей. После того как он целый час развлекал пассажиров, он, шатаясь, подошел к шоферу и огорченно спросил:

— Ты не помнишь, что я сказал — где мне выходить?

Шофер явно помнил, так как осторожно высадил его на одной из остановок, и все пассажиры с напряженным интересом следили за отпрыском матушки Свей [188], когда он, блаженно улыбаясь, двинулся в путь к незнакомой цели, готовый веселиться «цельную неделю». То был первый швед, увиденный мной в Миннесоте.

Но не последний. Нет, не последний. Я встретила там много шведов, много живых — и кое-кого мертвых.

Элин была среди мертвых. Умерла она в восьмидесятых годах XIX века, и ей тогда не исполнилось еще девятнадцати лет. О, Элин, как я оплакивала тебя! Я сидела возле твоей могилы, а вокруг цвела удивительнейшая весна, и мне было так больно, что тебе не дано было пережить девятнадцать весен.

Вообще-то я оплакивала не только тебя, я оплакивала всех шведов, что спали последним сном на этом кладбище в далекой Миннесоте. Это было старое-престарое кладбище, и почти все, кто покоился там, родились в Швеции. Гробницы с одними лишь шведскими именами, северный весенний ландшафт вокруг меня... Неужели кто-нибудь удивится, что я поняла: мне надо немного поплакать. И посетила могилу Элин, которой не исполнилось еще девятнадцати лет.

О, я просто видела все это! Торпарские [189]хижины дома в Смоланде, Элин с упакованным полосатым чемоданом — она уезжает в Америку, — на лужайке мать и отец провожают ее... Маленькие братья и сестры плачут у калитки, мать утирает глаза передником.

— До свидания, Элин, напиши домой, как только сможешь, — ты ведь взяла с собой бутерброды? — до свидания!

И вот Элин идет дальше одна по лужайке, слезы застилают ее глаза, и она едва различает дорогу, но не оборачивается. А потом — на поезде вместе со всеми другими из ее прихода, ведь так приятно ехать в Америку! Ужасное плавание на пароходе через океан... Два заплесневелых бутерброда еще остаются у нее в котомке с припасами по прибытии в Нью-Йорк. Однако Миннесота!.. Знаешь, там ведь точь-в-точь как дома в Смоланде! Нет, возможно, не совсем так!.. Нет, нет, совсем не так, как дома! О ужасная тоска по дому! И болезнь... и еще сильнее тоска по дому... Мама... я хочу обратно домой, к маме! Но мама так далеко, Швеция так далеко! Помогите, мне всего лишь девятнадцать лет, я не хочу умирать...

А дома на торн приходит письмо с наклеенной на конверт американской маркой. «Ваша дочь Элин умерла на прошлой неделе, это была грудная болезнь. Думаю, она страдала!»

Зайдя так далеко, я взяла себя за шиворот. Никогда не слышала ничего подобного. И чего только не выдумаешь, лишь бы поплакать! Признайся, Кати: ты сама тоскуешь по дому! «Ты ведь взяла с собой бутерброды», — никогда ничего глупее не слышала. И если не можешь себе представить, с чем были эти бутерброды XIX века, то у тебя чуточку больше причин поплакать. Телячий студень, например, — это, вероятно, в высшей степени трогательно!

После того как я довольно долго попрезирала себя, глаза мои высохли уже настолько, что я смогла сопровождать Тетушку в дом престарелых, навестить ее милую тетку. И подумать только, здесь все началось снова!.. В доме было полным-полно старушек и старичков, эмигрировавших в Америку тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Каждый из них говорил по-шведски, так что... короче говоря, все началось снова! Я плакала и всхлипывала, так что тетка Тетушки была просто вне себя. Она была так стара и так рада видеть нас! Она говорила о своей старой родине и о своей новой родине, так что... короче говоря, я достала свежий носовой платок. Тетка Тетушки стояла в окне и смотрела нам вслед, когда мы уходили... В самом деле, должна сказать, с двумя носовыми платками далеко не уедешь!

Но когда мы вернулись в Миннеаполис, я взбодрилась и собралась с духом, и мы с Тетушкой пошли на весенний концерт Шведского института. Жил-был некогда бедный шведский мальчишка-эмигрант, которого звали Турнблад. Он разбогател и построил себе дом в Миннеаполисе, ужасную огромную коробку, настолько ужасную, что невозможно было понять, как кто-то может там жить. И Турнблад тоже не смог. Он быстро съехал оттуда и подарил дом обществу, которое живет и действует, распространяя шведскую культуру в Америке. Этот весенний концерт состоялся именно в этом доме.

Мне не следовало идти туда. Подумать только, сидеть так далеко от Швеции и слушать, как поет мужской хор. Мужской хор, хористы, нога которых, вероятно, никогда не ступала на землю Швеции, но которые все-таки не забыли свое шведское происхождение. Разве можно слушать, как этот мужской хор поет: «Страна благословенная, прими мою песнь!» Я имею в виду — слушать без слез! Я не смогла!

XVII

Потом мы приехали в Чикаго, и вот там-то этои случилось! Я до сих пор еще по-настоящему не оправилась от шока. Кто бы мог подумать, что... Нет, пока я еще ничего не скажу! Скажу только, что, входя в вагон поезда апельсинового цвета, который вез нас из Миннеаполиса в Чикаго, Тетушка и я вряд ли предполагали, что приготовила нам судьба.