Пожинатели плодов

4. Наследничек

Этого дня Саня ждал с трепетом. Старичок архиерей предварительным собеседованием со «ставленником» — так отныне в церкви называли Колыхалова — остался, похоже, доволен, благословил его на «генеральную» исповедь перед духовником епархии. Предстояло припомнить все грехи и грешочки прожитой сорокалетней жизни, но Сане пока было не до этого. Он, выйдя из епархиального управления, полетел, ровно пацаненок, по улице, не чуя под собою ног. Скоро, в ближайший великий праздник за литургией в храме в родном Городке будет он стоять в белом стихаре на солее перед царскими вратами, и владыка, возложив ему на плечо украшенную крестами ленту — диаконский орарь, возгласит по-гречески: «Аксиос!». И троекратно громогласно откликнется хор: «Достоин, достоин, достоин!»

Саня даже дневник надумал завести, чтобы все происходящие события записывать, будто от новой точки отсчета своей жизни идти. Давно ли, держась за локоть Алешки-художника, нанимался в сторожа при храме, потом подавал батюшке кадило в алтаре, ходил на занятия в духовное училище. И со словами молитв, в соучастии в церковных таинствах он однажды ощутил себя верующим человеком. Не случилось какого-то ожидаемого чуда или знамения, вера пришла к нему тихо и сокровенно. «Спасись сам, и около тебя спасутся тысячи!» — лучше саровского старца никто еще не сказал.

Возле дома Сага поумерил свой бег, и так мчался по тротуару, едва не сшибая встречных прохожих — нехилый дядечка с народившимся пузцом и с лохматой, в первых лучиках седины, бородой.

Жена ошарашила прямо с порога, вернув на грешную землю:

— К директору школы нас вызывают!..

…Мальчонка был болезненный, хиленький, под бледной нежной кожицей каждую жилку видать. Глазенки голубенькие, наивные, головка на тоненькой шейке лобастая, тяжелая. Сага, взглянув на своего сынка Дениску, румяного и упитанного, что-то вроде превосходства, довольный, почувствовал, но одернул тут же себя. Что стоит родному «бугаенку» дохлика такого где-нибудь в углу прижать.

А мальчонка, единственный отпрыск семейства Мороковских, тараща невинные глазки, и на «очной ставке» в кабинете директора продолжал твердить свое: мол, взял у мамки из ухоронки доллары и передал Дениске. И даже пальчиком для пущей убедительности на него указал.

Дениска в ответ только глаза кулаками тер, всхлипывая: отпираться больше, видно, слов не находилось.

— Как же мальчик-то ваш, добрый, спокойный, увалень-таки прямо, и у товарища своего стал бесстыдно деньги вымогать?! — хлопала, как клуша крыльями, большими пухлыми руками себя по бокам пожилая директрисса. — Дожили! Как это и называется?!

— Рэкет! — буркнул под нос Саня…

— Папа, он все врет! Не верь ему! — всю дорогу до дома теребил отца за ладонь Дениска, но Саня не слышал его, прикидывая лихорадочно у кого бы подзанять такую кучу денег.

5. «Не пропадем!»

В Городке, куда после войны приехал Васька Колыхалов, курс бухгалтеров в местном профтехучилище состоял из одних фронтовиков-калек. Куда было сунуться на учебу человеку без руки или ноги, глаза или чего-либо еще иного? Кто начинал спиваться — тому прямой путь в сапожники, а кто не привык чуть что — и лапки кверху, тот не делал этого и теперь, работу желал заиметь чистую и непременно уважаемую.

Ваську подселили в комнатушку в одно окошечко к бывшему летчику Степану Алексееву.

— Ты чего, парень, по жизни молчун или язык проглотил? Боишься меня, что ли? Так я с виду только страшный! — добродушно бурчал сидящий за столом здоровяк с обожженным лицом и без правой руки. — Давай подсаживайся! Небось, брюхо к хребтине присохло!

За «косушкой» Васька, непривычный к питию, размяк и, всхлипывая, размазывая по щекам слезы, стал рассказывать как добирался сюда. Люди добрые помогли ему залезть в «теплушку», битком набитую разношерстным народом; Васька, пристроив костыли, притих возле мордастого детины-солдата, сидящего в обнимку с молодухой, задремал и, наверное, проехал бы так не одну станцию, кабы не очнулся вдруг от крепкого тычка в плечо.

— Колись, урод! Ты деньги у меня спер?! — выкатив бешено на Ваську глаза и лапая у себя за пазухой, орал на всю «теплушку» солдат.

Парень испуганно отпрянул, тут же получил сапожищем в пах и согнулся крючком от дикой боли, теряя сознание. А где вверху над ним разорялся и бушевал служивый…

У Степана на лице от недавнего добродушия не осталось и следа: страшные ожоги еще больше побагровели.

— Тыловая крыса, его мать!..

Но, скрипнув зубами, Алексеев сдержал себя и окинул жалостливым взглядом легкую фигурку Васьки, закачавшуюся на костылях:

— Ты, братишка, не думай о всех нас худо… Держись меня, не пропадем!..

Много, не один десяток, лет, проработали потом они вместе в городской «коммуналке», один — начальником, другой — главбухом. И памятник Солдату тоже устанавливали вместе…

Бронзовая статуя, в разобранном виде привезенная из далекой Грузии, так и оставалась лежать составными частями вперемешку в дальнем углу склада. Кладовщица изворчалась вся: дескать, когда солдатика «сердешного» на место с почетом водрузите, пусть и на грузина он обличьем смахивает, но да ладно, тогда, на войне, все равны были.

Все время что-то мешало свершиться этому благому делу, все наличные немногие силешки «горкомхоза» всегда уходили на другое. То протекали крыши коммунальных развалюх, то деревянные мостки по всему городишку вздувались горбом и норовили поймать в капкан между досок ногу торопыги-прохожего, то перемерзший за зиму водопровод по весне бил фонтанами. Какой уж там постамент для памятника, до него ли, даже куда его поставить не могли определиться!

Неведомо сколько бы еще все тянулось, кабы Алексеев не слег с инфарктом. Едва поднявшись с больничной койки, он сказал решительно главбуху:

— Василич, устанавливаем памятник! Все в сторону!

— Юбилей Победы скоро, — закивал Колыхалов.

— Не только в этом дело, — вздохнул Степан и приложил руку к груди. — Могу не успеть!

— Средств-то у нас… В смету не заложено. — развел Колыхалов руками.

— А мы профилакторий ремонтировать собирались…

Профилакторий — так, для «вывески» сказано. Это был скорее «охотничий домик», куда время от времени наведывался сам «зампредрика» Владимир Владимирович Мороковский с прочей районной «номенклатурной» шоблой-воблой. Принимал он гостей и повыше, искал покровителей; в ту пору ментов еще не гонял, а сельским хозяйством и вовсе заниматься не думал.

В доме собирались подправить печки, полы и крылечко подновить.

— На установку-то памятника хватило бы… — прикинул главбух. — Только потом по шеям бы нам не наклали!

— Не бзди, Вася, прорвемся! — глаза Алексеева молодо блеснули, и на мгновение Колыхалову показалось, что перед ним не изнуренный болезнью и старыми ранами ветеран, а юный бесстрашный Степан-летчик…

Только навернулся наверно с того злополучного крыльца товарищ Мороковский, может, сам или кто из его холуев, а пуще — из высшего начальства! Да и фигуру солдата, притулившуюся с краю старого парка и обернутую до поры до времени куском брезента, не утаишь, отовсюду видно. Иначе зачем бы потащили Алексеева с Колыхаловым под начальственные очи.

— Рассказывайте, делитесь, старые жучки, как подворовывали! — с притворной улыбкой вопросил их Мороковский и забухал, точно колотушкой в било: — Нецелевое использование средств! Вам что было приказано делать? Под суд захотели, так пойдете!

На инвалидов разорялся он, начавший полнеть детина, долго. Когда, наконец, вышли из его кабинета, Алексеев вытер пот со лба:

— Как пацанов нас… Как воров! Крепко он перед кем-то выслужиться хотел, да мы с тобой не подсуетились!

— Лучше бы уж мостков по улицам побольше настелили… — вздохнул Колыхалов. — По ним хоть людям ходить.

— А памятник наш для бар, что ли?..