Ангелы приходят и уходят

— Как наши дела? — целебным голосом спрашивал доктор.

— Худо, — ответствовал Ковалев. — Шизеть начинаю. Кормят парашей. Ложки грязные полоскать надоело…

— Гм-да… — кивал доктор. — Вы, как я слышал, стихи пишете?

«Это откуда он слышал? — удивлялся Ковалев. — С мамочкой, что ли, пообщался?».

— Угу. Писал. В далекой юности.

— Может быть, прочтете что-нибудь?

Ковалев с готовностью соглашался и читал заунывным голосом стихи про покойников, могилы и разбитое сердце.

В кабинет неслышно вполз другой врач — с бородкой, в очках, припадающий на одну ногу. Подсел к первому и заслушался.

— «За рекой собака воет — будет, знать, покойник. С похмелюги тычусь молча мордой в подоконник»…

Тот, с бородкой, глядел бирюком.

— И давно пьете? — спрашивал отрывисто.

— Давно… Лет в двенадцать, помнится, в первый раз нарезался. Дома. Когда гости ушли, а на столах недопитое оставили.

— Гм-гм… И часто?

— Да не то чтобы… Но бывает.

— Гм-гм… — мычал очкастый. — Ну, а учеба вам нравится?

— Да ну ее, — махал рукой Ковалев.

— Ну, а с преподавателями как отношения? С сокурсниками? — не отставал доктор, посверкивая очками.

— Нормальные, чего там…

— Не обижают вас, нет?.. — Голос доктора становился предательски вкрадчивым.

— Это как?

— Ну, не знаю. Козни, может, какие-нибудь строят за спиной, смеются вслед…

«Ну, ты даешь, кувшиное рыло, — не к месту подумал Ковалев. — Вот как они тут, черти, диагнозы ставят!».

— Насчет козней не знаю. Но на первом курсе одному в ухо заехал. Ну, и он мне, конечно…

Доктора переглядывались.

— А бывает так, — делал очкастый последний заход, — что вот вдруг ярость охватит, злоба, и кого-нибудь стукнуть хочется?

— А как же, — соглашался Ковалев, начиная злиться. — Иногда прямо убить охота!

— Кого же? — оживлялся доктор.

— Да хоть вас, например, — ответил Ковалев, глядя в потолок.

Хромоногий торжествующе глянул на коллегу, сказал победно: «Вот!» — и вышел.

Ковалев с облегчением перевел дух.

Доктор сочувственно посмотрел на него, покопался в бумагах на столе.

— Ну, ладно. Тут к вам на свидание особа одна просится… Не знаю даже, как ей и ответить.

Ковалев молчал, ждал.

— Как вы на это смотрите? — доктору мешало что-то, он мялся, недоговаривал, и вроде что-то другое было у него на уме.

— Ну, как смотрю… Разрешите — спасибо, нет — тоже ладно.

— Гм!.. — доктор опять покопался в бумагах. — Хорошо. Я, правда, уже разрешил…

«Во! Вот это человек! Не то что тот, хромой…» — думал Ковалев, выходя из кабинета.

Когда уже смеркалось, перед ужином, Ковалева позвали. Он надел пальто, сестра провела его к выходу через несколько дверей. Выпустила на улицу, сказав:

— Запущу, когда позвонишь, — и показала на кнопку звонка у двери.

Ковалев увидел Ирку. Она стояла на дорожке, боком к нему, черная на фоне красной, залитой закатным светом, стены. Глядела искоса.

Он удивился. Надо же, нашла. Как обещала…

Она все стояла, ждала; может быть, думала, что он кинется к ней навстречу, или скажет что-то, или заплачет, на худой конец, — мало ли, псих же. Но он молчал, оглядывал маленький дворик, со всех сторон окруженный высокой — до неба — красной кирпичной стеной. Деревья, кусты в снегу, дорожка к железным воротам.

— Ну, здравствуй, — сказала она наконец.

— Здравствуй, Ира.

И опять замолчали. Она ждала чего-то, а он глядел вокруг, топтался на крылечке, вдыхая свежий воздух.

— Что с тобой? — спросила она.

— А?.. — он посмотрел на нее внимательней. — Ты все такая же. Красивая. Знаешь, я никогда тебя не забуду. Никогда.

— Я же тебя просила, — вздохнула она. — Подождать просила. А ты?

Ковалеву было стыдно. Он знал, что поступил подло и глупо, но он не хотел об этом думать, он устал.

Она заплакала. Он подошел к ней, погладил по мокрой щеке: слезы были темными, тушь потекла с ресниц.

— Ну, что ты молчишь?

Он сказал:

— Не плачь, пожалуйста. Тушь растеклась вот.

Она с надеждой заглянула ему в лицо, подождала, но он опять замолчал.

— Зачем ты в мою жизнь влез? Я ведь просила тебя, просила… Что ты наделал? Зачем?

Он отвернулся. Она перестала плакать, достала зеркальце, стала вытирать глаза.

— Затем, что просто любил.

Она ждала продолжения, но он присел на ступеньку, на одну ногу. И начал прислушивался к чему-то, потом сказал:

— Слышишь?

— Что?

— Кричат.

— Где?

Он махнул рукой:

— Там.

Они прислушались. Действительно, из-за глухих стен, из-за окон с решетками доносился долгий жуткий вой. Здесь, во дворике, среди сугробов и запорошенных снегом деревьев, вой казался не человеческим — волчьим.

Она поежилась.

— Это кто?

— Не знаю.

Вой прекратился. Потом коротко, раза два-три, крикнул кто-то, и все стихло.

— Это у вас? — шепотом спросила она.

— Наверное… Я не знаю.

И вдруг она оттолкнула его:

— А что ты знаешь, псих ты несчастный?

Тогда он сел на ступеньку крыльца, нагнулся, поскреб пальцами лед и сказал:

— Там тоже кричат. Слышишь?

— Нет, — ответила она и отвернулась.

Быстро темнело. Было холодно. Цвет стен стал черным. Ковалев уже доскребся почти до самой земли и в этот глазок заглянул туда, откуда ночью и днем доносились до него слабые, замирающие голоса.

— Псих несчастный, — повторила она. — И всегда психом был.

— Это наследственное. Мне тут всё хорошо объяснили, — ответил Ковалев.

Потом вздохнул.

— Тревожно мне. Никто их не слышит. Даже ты.

И снова вздохнул:

— Ты меня прости, а? Прости, пожалуйста.

— Псих несчастный…

Он поднялся на ступеньки, ему надо было сказать что-нибудь такое, чтобы она точно его простила, раз и навсегда. Но он понимал, что нет таких слов, и прощения ему не заслужить. Теперь — нет. Никогда.

— А когда мы умрем — и нас никто не услышит, — печально сообщил он.

— Тебе, точно, лечиться надо, — она поежилась, уже еле различимая в затопившей мир синеве. — Ну, звони в свой звонок.

— Мы не увидимся больше? — спросил он, хотя и так уже знал ответ.

Она помотала головой. Это уже, конечно, ничего не значило.

— Ну, прощай тогда, что ли…

Она ткнулась мягкими губами в его заросшую щеку. Отвернулась.

Когда дверь открылась, он шагнул, не оглядываясь.

— Я тоже тебя никогда не забуду, психа такого, — никогда!.. — почти зло крикнула она в уже закрывающуюся обитую железом дверь.

В больничном коридоре бродили потерянные люди, натыкаясь на стены и друг на друга. Потерянные. Забытые. Он, Ковалев, теперь тоже был потерянным и забытым. Ирка забудет его. Ну, настоящего. И будущему мужу, если успеет выйти замуж, однажды расскажет: был, дескать, в годы её молодости псих… И чего это ей с детства одни психи попадаются? И бросит её, наверное, муж.

Ковалев заплакал. К нему подошел санитар, глянул недоверчиво. Ковалев отмахнулся, вытер рукавом глаза: да всё нормально, отстань…

Но ведь он не один. И она не одна. Их много тут. Их много на свете — потерянных. Слава Богу — пока еще много.

Ковалев вернулся в палату.

— Ну, что? — повернулся к нему тот, что с сетью: глянул поверх очков.

— Поговорили, — сказал Ковалев.

— А кто приходил-то?

— Подруга.

— А-а-а… — он подумал и что-то вспомнил. — Тут меня друзья с работы навестили. Про цех рассказывали, про работу. Начальника нашего съели-таки.

— Бывает, — сказал Ковалев.

— А жаль. Хороший был парень. Молодой, вроде тебя.

— Понятно.

— Ты вот что… — тихо сказал собеседник (в палате они были одни), — эпилепсия у меня. Мне-то точно лечиться надо. А тебе ни к чему это. Только мозги зря попортишь… Ты, знаешь, ты таблетки-то не пей.

— Это как? — удивился Ковалев. — Сестра же в рот глядит, стаканчиком с киселем в нос тычет, пока не проглотишь — не отстанет.