Ангелы приходят и уходят

— Не-е, ты постой… — Боба хотел разогнуться и врезался затылком в кран.

Застонал.

— Ну чего ты дергаешься-то? — плачущим голосом закричал Марков. — Ну вот и кровь пошла! Ну заколебал уже, придурок ты чертов!

Марков стал плескать водой Бобе на затылок. Бобы рычал и отплевывался.

Наконец ему полегчало. Он отвалился от крана, постоял, разглядывая себя в зеркало.

— Вот же сука, а… Ну, я его еще встречу… Я его, гада, зарежу… Куда он, сука, денется…

Потом он вдруг развернулся к Ковалеву и сказал сорванным голосом:

— Ты меня не знаешь! Но ты меня скоро узнаешь!..

Марков попытался перехватить руку Бобы, но не успел: Боба заехал кулаком в окно. Со страшным звоном посыпалось стекло, захлопали в коридоре двери.

— Ну, Боба, говорил же я тебе… — с этими словами Марков исчез.

— Ну… вот же сука… — Боба в удивлении поглядел на окровавленный кулак.

В дверях показались встревоженные лица. Боба повернулся к ним и страшно прорычал:

— Идите вы все на х…, поняли?!

Лица пропали.

В разбитое окно сильно дуло. Ковалев отодвинулся.

— Ладно, — сказал Боба, опуская кулак. — Пошли.

И отправился из умывалки. Ковалев поплелся следом.

Они поднялись на пятый этаж, вошли в какую-то комнату. Здесь было дымно и шумно. Трое-четверо незнакомых Ковалеву людей повернули головы.

— Толян! — сказал Боба. — Обслужи.

Мрачный парень в разбитых очках сунул руку под кровать, достал бутылку.

— Самогонку пьешь?

— Угу, — сказал Ковалев.

Ему сунули в руку кружку, в другую — кусок хлеба. Ковалев выпил, занюхал.

Через некоторое время он сидел на кровати, а Толян обнимал его и говорил:

— Ты нас уважаешь?

— Вам нет альтернативы, — кивал Ковалев.

— Во! Умный. И откуда ты такой?

— Оттуда, — Ковалев показывал пальцем вниз. Толян тоже глядел вниз.

— Оттуда — это откуда?

— С того этажа.

— А… А мы — с этого. Выпьем?

— Угу.

Боба на другой кровати яростно спорил с кем-то, орал, что «на зоне таких пидаров на пинках носят». Хорохорился, понял Ковалев. Комната гудела, ее все больше заволакивало табачным дымом и сивушным чадом.

Внезапно в дверях появился Марков и закричал:

— Тихо! Гасим свет — проверка!

Свет погас и во тьме раздался рык Бобы:

— Да плевать мне на твою проверку, понял-нет?..

— Тише, Боба! Выгонят же мужиков! — крикнул Марков.

Толян снова стал «обслуживать». В темноте выпивать оказалось интереснее. Ковалев выпил, не видя кружки, закусил, не видя хлеба. Все мешалось в голове, в глазах плыли разноцветные пятна, путались, их никак не удавалось рассмотреть. «Где это я? — мучительно пытался припомнить Ковалев. — Темно. Люди какие-то черные… Может быть, я уже в аду?»

Потом он вспомнил, что должен куда-то идти. Стал вспоминать, куда — и не смог.

— А я сейчас буду петь! — громко объявил вдруг Боба. На него зашипели со всех сторон, но он заревел во всю глотку:

— Не бра-ади-ить, не мять в кустах багря-а-аных!..

И тут в комнату стали стучаться. На Бобу навалились, послышалась возня. Потом загорелся свет. Марков стоял у двери и пытался ее открыть. Замок никак не открывался. А из коридора слышались шум, беготня, доносились визгливые голоса активисток студсовета.

Толян лег на койку, задрав ботинки выше головы и заявил:

— А мне по хер. Я не местный, понял…

Боба держался за голову. А те двое, что были еще в комнате, куда-то исчезли. «Под кровать залезли», — подумал Ковалев. Он пошел к двери, дверь сразу же открылась, и он оказался нос к носу с разгневанной активисткой, — краснолицей, в очках, с кудряшками на голове, которые тряслись от злобы.

Активистка стала наскакивать на Ковалева:

— Вы кто такой? Вы почему здесь?

— Я — никто, — честно признался Ковалев, но от этих слов активистка почему-то взвилась еще пуще.

— Я тебе покажу «никто»! Я сейчас милицию вызову!

Она схватила Ковалева за руку. «Бешеная, что ли? Укусит ещё!» — Ковалев вырвался и побежал по коридору.

На площадке черной лестницы, окруженный зрителями, вприсядку плясал Жарков и выкрикивал:

— Вот как надо танцевать! Вот как! Так у нас на флоте танцевали!..

Ковалев пошел ниже. Здесь у окна стояли двое и страстно целовались, — слышалось чмоканье, похожее на чавканье. Наверное, они не целуются, а просто поедают друг друга, — подумал Ковалев мимолетом.

Ковалев спустился еще на этаж. Загораживая окно, здесь мрачно курила Танька.

Ковалев молча встал рядом и тоже закурил.

— Свинья он, твой Жарков, — сказала она.

— Разве?..

Она шумно выдохнула дым.

— И ты свинья.

— Согласен.

— Ну и вали.

— Сейчас… Только шапку найду.

Ковалев стал искать шапку.

— Вот черт… Куда она делась? Оставил где-то… То ли в умывалке, то ли у Бобы…

Танька молчала. Ковалев хотел было идти, но она вдруг сказала:

— Тебя тут искала ненормальная эта… Из четыреста второй.

— Березкина?

— Вот-вот.

— А почему она ненормальная?

— Так монашенка же, — объяснила Танька.

Ковалев бросил окурок в банку.

— Ну, пойду, раз искала…

Танька вдруг обняла Ковалева и стала целовать, — даже в голове зазвенело. В темноте сверху вниз мимо них зашуршал альпинист.

— Ползают тут всякие…

Танька схватила Ковалева за руку, потащила куда-то.

— Пойдем… У меня сейчас никого… Наши в ресторан упёрлись… А то тут альпинисты всякие да Бобы…

Ковалев не сопротивлялся. Вошли в комнату. Танька скомандовала: «Раздевайся!» — и тут же начала жарко обнимать Ковалева. Он послушно снял пальто, ботинки, начал стаскивать штаны. В дверь постучали.

— Танюха! Открывай!

— Вернулись! — испугалась Танька. — Давай одевайся быстрее!

Не дожидаясь, когда Ковалев застегнет все пуговицы, открыла дверь. В комнату ввалились две старшекурсницы.

— Привет!

— Привет, — отозвался Ковалев, завязывая шнурки. Завязал, разогнулся, посмотрел на Таньку и сказал:

— Что-то мне петь захотелось.

Махнул рукой и вышел.

В четыреста второй было по-домашнему уютно и чисто. Березкина сидела у стола и читала.

— А подруги где? — спросил Ковалев.

— Ушли… В кино.

Ковалев снял пальто, сел к столу.

— Чаю хочешь?

— Можно и чаю. Но лучше бы водки.

— Водки нет, — она залилась румянцем.

Ковалев посмотрел на стену: там висела картинка, изображавшая корабль в невероятно синем море под алыми парусами.

— Это ты рисовала? — удивился он. — Ну, ты даешь. А я-то думал, ты — грымза сушеная. Только и умеешь, что конспекты писать…

Она краснела и молчала.

— Эх, Тамарка, вредно ведь это.

— Что?

— Ну, алые паруса. Плохо тебе будет в жизни.

— Ну и пусть.

— Да это конечно…

— А тебе разве хорошо?

— И мне плохо. Нет, сейчас-то хорошо. Сейчас я пьяный уже. Это завтра плохо будет.

— Так ты из-за этого напился? Из-за того, что тебе плохо, да?

— Ну… А тебе разве хорошо? С алыми-то парусами?

Она промолчала.

— Не люблю я эти паруса, — сказал Ковалев. — Один вред от них. Девушки принцев ждут, для них себя берегут. И ошибаются, потому что принцев нету. Вот и топятся, и травятся…

— Да, — согласилась она. — Прошлой осенью Катя Кашкина, из четыреста одиннадцатой, снотворного напилась. Хотела с собой покончить.

— И что? — заинтересовался Ковалев.

— Ничего. «Скорую» вызвали, откачали… А знаешь, — вдруг сказала она, — у нас тут бутылка вина есть. У девочек. Хочешь?

— Они же тебя заругают.

— Нет, не заругают. Они хорошие… Они же специально в кино ушли…

Ковалев вытаращил глаза:

— Так ты их из-за меня отправила?.. Ну, Тамарка, ты даешь. Бедная ты, бедная…

Она покраснела до слез. А он обхватил голову руками, пытаясь протрезветь, но голова плыла и комната покачивалась.

Потом вздохнул и сказал:

— Ну, давай свою бутылку…